Святые древней и новой Руси — это тема, незаслуженно обделенная вниманием современного многозаботливого российского общества. И даже не просто тема, а, по сути, глубинный вопрос нашего культурного бытия. Это обширнейший пласт русской истории, очень медленно, тяжело и неохотно вводимый в оборот научной и общественной мысли. Исследований, равных по значению труду Г. П. Федотова «Святые Древней Руси» (1931 г.), до сих пор, кажется, не появилось. Между тем в его книге изучение феномена русской святости доведено лишь до XVII столетия.
Выходят сборники житий и биографий русских святых, в том числе тематические (посвященные, например, новомученикам и исповедникам ХХ в.). Существуют многочисленные жизнеописания конкретных подвижников, издаются и научные монографии, посвященные крупным фигурам Святой Руси. Но все это не претендует на широкое осмысление темы русской святости, масштабов ее (святости) воздействия, прямого и косвенного, на сферы духовной, нравственной, социальной и даже политической жизни страны. Между тем тот же Федотов писал: «Если мы не обманываемся в убеждении, что вся культура народа, в последнем счете, определяется его религией, то в русской святости найдем ключ, объясняющий многое в явлениях и современной, секуляризированной русской культуры».
Современность почти утратила понимание феномена святости, этого универсального языка, на котором говорили и, главное, которым жили наши предки. Если попросить любого человека с улицы дать определение святого, в большинстве случаев ответ будет примерно таким: некий странный субъект, практикующий истязание плоти и морящий себя голодом ради достижения «особой духовности», которая неизвестно в чем заключается. Еще, вероятно, можно будет услышать о «просветлении» и «расширенном сознании», а то и вовсе о галлюцинирующих на тему божественного отшельниках. И уж точно никто не сможет четко объяснить, почему святыми стали Александр Невский, Дмитрий Донской или Федор Ушаков?
Ставшее «классическим» определение святости — как стяжания Духа Святого, — понятно лишь людям воцерковленным. Более упрощенная формулировка: раскрытие в человеке образа и подобия Бога, следование правде Божьей и стояние за нее — для секулярных масс так же, в общем, таинственна и непроницаема. Массам более внятен девиз Данилы Багрова (фильм «Брат»): «Не в деньгах сила, а в правде» — злободневная переделка христианского «не в силе Бог, но в правде». Иными словами, русские святые совершенно забыты и вытеснены за пределы современной бесцерковной культуры России. Они стали всего лишь «преданьем старины глубокой». И это не только недоразумение. По большому счету это преступление против собственной истории и культуры, из которых вырезана сердцевина...
Наши святые — это и устроители государства, и созидатели его высокой культуры, наиярчайшие выразители национального духа. Русские святые — это национальное достояние, наряду с прочими государственными мужами, гениями и народными героями. «Их идеал веками питал народную жизнь; у их огня вся Русь зажигала свои лампадки», — писал Г. П. Федотов. Для русского человека должно быть позором не знать деяний крестителей и просветителей Руси, чьими усилиями страна вошла в сообщество европейских христианских государств и получила мощный импульс к развитию всех сфер культуры (княгиня Ольга, Владимир Святой, святители киевские, ростовские, новгородские). Должно быть неприличным неведение о подвигах святых страстотерпцев (от Бориса и Глеба до Николая II и его семьи), через жития которых, по словам Федотова, «как чрез Евангелие, образ кроткого и страдающего Спасителя вошел в сердце русского народа навеки как самая заветная его святыня». Не помнить и многого иного, что вошло за тысячу лет в русскую плоть и кровь через святость подвижников, стало частью нашего культурного кода — есть признак духовного упадка...
Русская Церковь почитает своих святых в разных чинах: от равноапостольных и благоверных князей до юродивых Христа ради. Разные эпохи и запросы времени рождали преимущественные «потребности» в святых тех или иных чинов, хотя, разумеется, четких демаркаций здесь нет. Так, монголо-татарская эпоха и период тевтонской экспансии дали Руси святых защитников, «воителей за землю русскую» — князей-полководцев Александра Невского, Довмонта-Тимофея Псковского, Дмитрия Донского. Эпоха выдвижения на первый план Москвы, ее возвышения и созидания Московского государства потребовали целой плеяды неординарных личностей, положивших на это свои труды и жизнь: святого князя Даниила, святителей московских Петра, Алексия, Киприана, Ионы. Темные времена иноземных вторжений выдвигали не передний план и мучеников за православную веру, как особенно почитавшийся князь Михаил Черниговский, чей подвиг стал вдохновляющим примером мужества, превосходства национального духа над «бесерменством» захватчиков. Или как патриарх Гермоген, своими грамотами поднимавший народ против католических интервентов во время Смуты.
Век XIX породил народную потребность в старчестве и старцах — монастырских прозорливых духовниках, к которым шли на исповедь и совет поистине как к пророкам, которым дано знать и открыто многое. В ХХ столетии государственное богоборчество вызвало к жизни громадную волну новомученичества и исповедничества (на вершине ее — патриарх Тихон), которыми жива осталась Церковь в России, да и сама Россия, вымоленная от гибели тысячами новых святых. В годы относительного мира и благополучия расцветало общественное и культурно-просветительское служение. Деятельность Стефана Пермского, Иннокентия Московского, Иоанна Кронштадтского, великой княгини Елизаветы Федоровны многое могут и должны сказать уму и сердцу человека, не чуждого России. И уж в любые эпохи не оскудевал вклад, вносимый святыми подвижниками в сферу искусства, книжности: Нестор-летописец, Кирилл Туровский, Андрей Рублев, Епифаний Премудрый, книжники русских монастырей, Амвросий Оптинский, к которому ездили для бесед Ф. М. Достоевский, К. Н. Леонтьев, Л. Н. Толстой и др.
Святость, устремленность к небу, к правде Божьей, стяжание Духа Святого — это был глубинный язык бытия, понятный всем, от крестьян до государей. Он объединял всех в общем служении цивилизационной сверхценности — Святой Троице православного вероисповедания. Это была та самая национальная идея, которой не хватает сейчас всем. Это была и цель осмысленного бытия, благодаря чему жизнь не превращалась в череду проклятых, безответных вопросов и тяжелую, мрачную рутину.
Благодаря этому общему для всех языку был возможен подлинный демократизм — как один из вспомогательных инструментов власти. Была возможна симфония власти и народа. Народ в лице преподобных старцев, монахов поучал князей и бояр, вел с ними беседы. Да не о погоде, здоровье и видах на урожай, а о том, как подобает землей править, как в мире с совестью и с подданными жить, как праведный суд строить, как государство русское возводить. Собеседниками и авторами поучительных посланий князьям были преподобные Феодосий Печерский, Кирилл Белозерский, Пафнутий Боровский, Иосиф Волоцкий. В эпоху империи — святитель Митрофан Воронежский, которого весьма почитал Петр Первый, митрополит Филарет (Дроздов), с которым советовались три императора, Серафим Саровский, чье письмо, адресованное Николаю II, государь прочел спустя семьдесят лет после кончины преподобного.
Нередко святым приходилось напрямую вмешиваться в дела политические. Раз за разом они доказывали, что и политика не имеет права быть грязным делом, что только тот дом строится прочно, на века, в основание которого положены братская любовь и нравственная чистоплотность. Святость мирила князей в их кровавых усобицах, раздиравших отечество, выступала с обличениями неправды и произвола (митрополит Филипп во время опричнины). Нравственный и духовный авторитет святых подвижников был очень высок: они могли повелевать правителям, силою слова и собственной личности смирять буйные нравы. Вместе с преподобными и святителями к сильным мира сего обращались юродивые — известен рассказ, как несколькими словами, адресованными Ивану Грозному, блаженный Николай Салос-Псковский предотвратил резню в Пскове. И ни с чем невозможно сравнить колоссальное духовно-нравственное воздействие святых на русский народ в целом: центральными фигурами, точками притяжения здесь выступают Сергий Радонежский и Серафим Саровский.
Язык святости, без преувеличения, создал русское государство и воспитал русский народ. Он же лег в основание важнейших культурно-общественных явлений: им питался язык политического действия (защита национальных святынь, мирная колонизация земель и просвещение коренных язычников, вовлечение их в орбиту высокой христианской культуры), язык социального служения, наконец, язык бытовой жизни и язык искусства. Но с XVIII века его стал вытеснять из русской жизни другой язык, пришедший из эпохи европейского Ренессанса и нового века «Просвещения». Этот другой язык очень быстро создал под себя особую прослойку людей в обществе, заговоривших на нем, — российскую интеллигенцию. Кратко суть его можно описать как либерально-сентиментальный гуманизм или просто — гуманизм.
Язык святости говорит о человеке как личности, открытой Богу для соработничества с Ним и преодоления в себе зла (греховности), для обожения самого человека и освящения мира. Иными словами, святость видит в личности образ Бога. Сентиментальный гуманизм, посмотрев на человека, увидел в нем... в лучшем случае человека. А в худшем — скотину.
Язык сентиментальности и гуманизма говорит о человеке как о закрытом существе, самодостаточном и атомизированном, обуреваемом чувствами и эмоциями, страданиями и бесконечными неутоленными желаниями. Существе, наделенном творческими потенциями, которые и есть «бог» в человеке — этому «богу» нужно служить, отдавать почести, лелеять его достоинство. То есть в человеке следует, с одной стороны, бесконечно взращивать гордость, с другой — жалеть его, любить жалостной любовью. Но ничего, кроме темных бездн и сатанинских глубин, это сочетание гордыни и жалости к самому себе не может раскрыть в грешном потомке Адама. Язык сентиментальности легковесен и достаточно примитивен. Он скользит по поверхности, не углубляясь внутрь, рассматривая не вечное — бессмертную душу, а временные проявления человеческого существа: его удобства или неудобства, мнения, прихоти, переживания.
В языке святости любовь к человеку рассудительная, трезвомыслящая, разделяющая в нем добро и зло, требующая укрепляться в первом и преодолевать второе. В языке сентиментального гуманизма псевдолюбовь основывается на жалости, она принимает человека целиком, снисходительная к его злу, нетребовательная к его добру. В конце концов, смешивающая то и другое в представлениях о «свободе личности» и «правах человека». Святость не ставит на вершину шкалы ценностей земную жизнь и ее удобства. Сентиментальность превыше всего ценит земное-телесное, поклоняется идолу комфорта, безбедного, легкого жития и потому страшно боится смерти — но ничто так не зачаровывает ее, как зрелище смерти. В одной только, к примеру, литературе язык святости отлился в глубинный психологизм золотого девятнадцатого века, с его поисками человеческих пределов, с погружением в глубокие потемки души, с поиском «лучшего» человека. Сентиментальность вымучила из себя лишь Чернышевского и Салтыкова-Щедрина как свои вершины.
Падение с горы остановить трудно: следующим этапом низведения личности и трансформации бытийственного языка стал большевизм. Коммунистический новояз сузил человека еще больше, не увидев в нем ничего достойного жалостной любви. Объект марксистско-ленинской идеологии был лишен творческих потенций, ему оставили исключительно способность к производству. Человек был приравнен к своему труду и сделался машиной для совершения работы — рабом. Вскоре новояз был признан негодным и нежизнеспособным, траектория падения вильнула слегка правее. В российский обиход с триумфом вернулся язык либерального гуманизма. Разумеется, за семьдесят лет он не оставался на месте и прошел определенный путь «развития». Он еще более упростился, еще более смешал понятия добра и зла, черного и белого, стал более внятен расцерковленным массам.
В парадигме этого языка, провозглашающего демократию самоцелью, а не вспомогательным средством власти, невозможен подлинный, естественный демократизм. Хотя массы и власть и сегодня говорят на одном языке, но наверху отлично понимают его фальшивость. На этом языке легко обманывать и манипулировать, ведь он апеллирует к животным потребностям и эмоциям — самой переменчивой человеческой стихии. А стало быть, говоря на нем, можно легко и просто навязывать большинству мнение меньшинства. Это хорошо известно «четвертой власти», особенно либеральным СМИ.
«Развитие», точнее деградация, которой подвергся сентиментальный язык за семьдесят лет его небытия в России, состояла в том, что сужение личности активно продолжалось. Как в советском новоязе человек был сведен к труду, либеральный гуманизм ограничил его противоположным — потреблением. Упрощение этого языка и низведение человека будут продолжаться, пока не наступит этап «мычания», а затем полной немоты. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». В основе языка святости — Слово-Христос, Божественный Логос, Премудрость. Логос, образ Бога в человеке — есть разум.
Когда язык человеческой культуры окончательно поменяет местами верх и низ, люди лишатся Логоса. Они станут безумны и бессловесны, творчески бесплодны. Весь предыдущий исторический опыт, вся традиционная культура, наука, искусство и т. д. станут бессмысленными. Их никто не будет понимать. Все это умрет в тот момент, когда святостью объявят порок, и наоборот. Немота будущего человечества будет раскрытием в нем образа и подобия дьявола.
Психологам, лингвистам и учителям известно, что язык как словесно-звуковое средство коммуникации — важнейший инструмент воспитания. В каждом языке мира существуют механизмы, формирующие у тех, кто на нем говорит, определенный тип мировоззрения. Но куда более мощным инструментом воздействия является язык бытия, напрямую формирующий культуру и личность — либо напрямую же разрушающий их.
Язык, на котором говорила Святая Русь, конечно, не исчез. Он полностью сохранился. Собственно говоря, для русских это и есть настоящий русский язык, язык национального самосознания. Но его понимают от силы 7-10% населения страны. Учатся понимать, воцерковляясь. Пытаются строить свою жизнь по правилам этого вечного языка. Даст Бог, будут и новые святые, живущие уже сейчас, среди нас. А наша задача сегодня одна — как раз всеми силами удерживать и развивать наше подлинное понимание самих себя.
Наталья Иртенина
Язык святости, на котором говорила Россия
Язык святости, на котором говорила Россия