Сшивая времена суровым стилем

Предприниматель и коллекционер Алексей Ананьев собрал уникальный «компендиум» русской живописи советской эпохи и создал для неё и для нас прекрасные условия — Институт русского реалистического искусства (ИРРИ), который соответствует самым современным стандартам качества, принятым в лучших музеях России и мира.

В его собрании, конечно, полотен больше, чем в экспозиции. На трех этажах выставочного зала плечом к плечу стоят великие мастера русской школы живописи XX столетия: Аркадий Пластов и Сергей Герасимов, Александр Дейнека и Юрий Пименов, Виктор Попков и Гелий Коржев, Петр Оссовский, Дмитрий Жилинский, Таир Салахов, братья Сергей и Алексей Ткачевы, Виктор Иванов. Здесь можно увидеть произведения известных мастеров московской живописной школы — Виктора Калинина, Владимира Телина, Николая Зайцева, Вячеслава Стекольщикова, Михаила Аббакумова и других, а также полотна выдающихся ленинградских живописцев Андрея Мыльникова, Бориса Угарова, Вячеслава Загонека. Но и русская провинция не обделена вниманием собирателя: владимирцы Ким Бритов, Владимир Юкин, Михаил Изотов, вологжанин Валерий Страхов соседствуют с художниками из Ярославля, Костромы и Кирова, Красноярска и Нижнего Новгорода.

Подъезжая к деловому кварталу «Новоспасский двор», что стоит напротив монастыря, я уже знала, что это — территория крупнейшей ситценабивной фабрики времен Российской империи. Основал фабрику в 1823 году на окраине Москвы, на Дербеневской набережной, швейцарец Бухер... В одном из четырнадцати зданий, показывающих в основном своё торгово-деловое лицо, в заметном доме с трубой (бывшей котельной) и разместился ИРРИ, имеющий, безусловно, рядом с другими корпусами «лица не общее выраженье»: фабричное здание стало выставочным комплексом. Крупнейшим, если не единственным местом в России, одновременно выставляющим такое количество живописных полотен реалистического искусства XX века.

Современное художественное пространство, критику и кураторство всегда связывают с историей идей, что борются в художественном пространстве. Нарастающее доминирование поп-арта и концептуализма, арт-феминизма и «постколониального искусства» сегодня для всех очевидно, как очевиден ныне курс на статуирование «бунтарских проектов», желающих стать солидными и обрести собственные модные культурные центры. И таких «винзаводов» и «пристаней для пароходов» сегодня гораздо больше, чем тех площадок, где звучат иные художественные высказывания.

Алексей Ананьев не вступал ни в какой диссонанс с реальностью, хотя начал создавать свою коллекцию в годы тотального неприятия «советского искусства» у нас, в России, и столь же жадного его собирания «там» (за рубежами Отечества). Алексей Ананьев ни с кем не спорил: хорошо и чисто поставил дело собирания коллекции и создания новой институции — центра реалистического искусства. Он не взбадривал скандалами интерес к своей коллекции и Институту, он не вступал в споры с актуальщиками и их кураторами о превратностях культурной политики и границах радикализма, об эстетической реактивации революции и опасностях советизма, но не предавался и ностальгии.

ИРРИ — отнюдь не ностальгический проект, восстанавливающий скромное обаяние советской эпохи. Это — живой проект, работающий на современность, но с помощью иных алгоритмов, нежели «актуальное искусство». Ананьев просто проявил типичную для русского характера стойкость, сделав не модный, но существенный выбор. Он выбрал подлинный реализм, «сшивая» в единое суровой ниткой «сурового стиля» пространство реалистического искусства XIX, XX-го и XXI-го веков. Ведь из России за последние годы вывезено очень много полотен русских реалистов XX века, наполнивших крупные музеи США, Германии, Китая.

Однако нельзя сказать, что Алексей Ананьев — просто коллекционер, вкладывающий капиталы в то, что со временем станет сокровищем. Все происходило с точностью до наоборот: живопись XX века была (и сейчас является) для него сокровищем, художественный капитал которой вряд ли когда-либо можно будет конвертировать даже по самому высокому курсу в звенящие монеты. Ценность его коллекции, входящей в совокупный национальный символический капитал, всегда будет больше любой объявленной стоимости. Его личный художественный вкус формировался в советское время. «Я родился в Москве, — говорит Алексей Николаевич, — учился в обычной школе. И параллельно занимался еще четыре года в художественной школе, где преподавались композиция, рисунок, история искусства, скульптура. У нас были удостоверения учащихся, позволяющие посещать бесплатно любые художественные выставки».

ИРРИ — негосударственная институция, а потому вполне отражает вкус и представления о живописи Алексея Ананьева. Правда, вкус, как мы видим, имел добротную культурную прививку — довольно долго воспитывался в художественной школе, в семье. Воспитывался и временем, в которое «юноши, обдумывающие житье» любили, как он сам признался, проводить время в Третьяковке и прочих культурно значимых местах Москвы. Это было естественно. Он сам был современником той жизни, которую мастера реализма старались навсегда уловить в свои тонкие художественные сети. «Полотно становится искусством при способности художника емко передать ощущения и впечатления, — говорит Ананьев. — Передать с такой творческой силой, что мы сами соприсутствуем в его работе, воспринимаем ее на уровне эмоционально-чувствительном. Но самое главное — это личная и социальная позиция».

«Если говорить об идее экспозиции, Институте, — продолжает Алексей Ананьев, — то здесь очень важен исторический контекст. Зритель видит, как жила страна, в каких условиях творили художники и как развивалось их творчество в переломные для истории России моменты. Вместе с тем, нам было важно показать преемственность традиций русского реализма — от передвижников до наших современников и совсем молодых живописцев. Деятельность Института не ограничивается экспозиционно-выставочной работой. Наши специалисты заняты серьезной искусствоведческой работой, мы планируем ввести систему грантов для студентов художественных вузов, запустили несколько обучающих программ. Мы поддерживаем молодых художников — приобретаем полотна и даем возможность экспонирования их работ в серьезном музейном пространстве».

Да, русские подлинные реалисты XX века не умели просто «предъявлять» жизнь советского времени в знаках и символах официоза — символика красного цвета, пятиконечные звезды, серпы и молоты, одинаковые фигуры вождей... Это, подчеркну, как раз интересовало современный соц-арт и категорически не интересовало Ананьева. (Впрочем, справедливости ради стоит сказать, что многие «актуальщики» продолжают пережевывать жвачку советского официоза до сих пор. Глядя на них, невольно думаешь: а что бы они делали, если не было бы соцреализма? Если бы соцреализма не было, его, господа, следовало бы непременно выдумать, чтобы не лишать куска хлеба кормящихся его красной эстетикой).

Как раз, чтобы обозначить границу между самой жизнью и идеей о жизни, в Институте русского реалистического искусства на третьем этаже и поместили тот самый официоз: мы будем опалены полыханием красного цвета в немногих выставленных работах и поймем то, о чем говорил Ананьев со всей наглядностью. Увидим эстетический ров, существующий между красным фундаментализмом, парадным советизмом и простой мощью полноты жизни косцов и землепашцев, деревенских детей и стариков, которые еще крепко своими корнями связаны с предками. С теми самыми перовскими детьми и пукиревской невестой, вступающей в неравный брак, с детскими лицами серовских портретов или с его же «бабой с лошадью»; с трудовым хлебом мужиков Константина Савицкого на его полотнах «Ремонтные работы на железной дороге» или картине «На войну»; с поленовской грешницей, пришедшей к Христу...

Пластов и Попков, Дейнека и Герасимов, Коржев, Ткачевы, Иванов — все они, такие разные, невидимыми нитями творческого родства связаны и с социальной тематикой Перова и Репина, Ге и Сурикова, с левитановскими, саврасовскими пейзажами, увиденными глазами человека земли, радующегося великолепию земного мира. Чувство вечной Руси — вот что роднит реалистов «старых» с «новыми реалистами». Все они знали о жизни, способной к возрождению — как физическому, так и духовному. И вряд ли какая иная, кроме русской, школа живописи смогла в XX веке отразить эту фантастическую радость трагического ликования — победу жизни над смертью. Не одно поколение русских художников XX влагало свои главные смыслы в полотна о Великой Отечественной войне, в которую были втянуты сотни народов, но победил-то русский! Вот она — соль земли! Вот он, народ победитель Аркадия Пластова, Гелия Коржева и Виктора Попкова. Ни одно современное собрание, кроме ананьевского, не передает так отчетливо и полно это состояние русского человека и центрального события его истории XX века: от довоенного наивного естественного оптимизма, через трагедии и потери — к мужественному стоянию за все лучшее в себе и в своей России. Ожог войны еще долго после ее завершения будет виден в полотнах художников, собранных Алексеем Ананьевым. Но позже будет он переживаться и как благо, потому как поднял и освободил русское, крещеное в советском человеке. Алексей Ананьев тоже собирал свою коллекцию как выражающую национальный тип живописи, будучи уверенным в том, что денационализированное интернациональное искусство лишено подлинного, творческого, самодостаточного ядра.

По словам Ильи Репина, «передвижничество» — это было «национальное движение». Три поколения живописцев прошли этот путь, о котором с присущей ему последней простотой говорил тогда Лев Толстой: «Кажется странным и безнравственным, что художник, видя страдания людей, не столько сострадает, сколько наблюдает, чтобы воспроизвести эти страдания. А это не безнравственно. Страдания одного лица есть ничтожное в сравнении с тем духовным — если оно благо — воздействием, которое произведет художественное произведение». Пожалуй, именно эти толстовские размышления, как никакие другие, «ложатся» на нынешний уникальный выставочный показ библейского цикла Гелия Коржева с не совсем удачным названием: «Библия глазами соцреалиста», придуманный и осуществленный Алексеем Ананьевым совместно с художником (Коржев умер, к сожалению, незадолго до открытия выставки). Даже если это название автора, даже если мы понимаем, что художник всю жизнь прожил в Советском Союзе, — есть современный контекст, в котором «соцреализм» эксплуатируется в удешевленно-китчевом варианте. Название её несколько противоречит позиции самого Ананьева в понимании соцреализма, — он не считает Гелия Коржева сугубым соцреалистом... Понимая, что выставочные проекты готовит не один человек, не буду вступать в дискуссию, насколько название выставки отражает ее концепцию — это отдельный вопрос для исследователя. Для меня такой Гелий Коржев был открытием — его понимание Библии и евангельской истории мне показалось вполне созвучным толстовскому идеалу простоты, земной внятности и какой-то детской доверчивой искренности по отношению к своему Богу...

Но не только кураторы «современного искусства» артикулируют ожидания среды — Алексей Ананьев, регулярно просматривая «Книгу отзывов» (к появлению которой в Институте отнесся сначала с долей скепсиса), отчетливо видит, что и «реалистическое искусство XX века интересно людям, и у нас тоже есть своя среда, причем довольно обширная». Реализм — это не локальная художественная традиция. А потому, регулярно, как эпидемии чумы, вспыхивают попытки скомпрометировать вкусы тех, кто ценит реализм. То искусство, что не имеет личностной глубины, опирается исключительно на приемы деконструкции — «наследуется» нечто через разложение, искажение, опошление. Стоит вспомнить только один «Черный квадрат». Чем он только не стал: от «черной иконы» до абсолютного ничто бездны. Такие «вспышки» антиреализма, на мой взгляд, являются физиологическим инстинктом «выживания» (или травмированностью страхом): ведь те, кто «против реализма», как правило, не умеют рисовать и не обладают собственным живописным и творческим почерком, создавая экспонаты для биеннале, но не произведения искусства, живущие в вечности.

Постскриптум

В современном культурном пространстве есть аккуратные сигналы того, что все же даже на модных биеннале, в частности, на недавней в Ливерпуле, центром стали сами же британцы, которые рефлексировали не на тему сексуального насилия или проблемы миграции, не на тему криминализации этнических меньшинств (как это обычно бывает), но ... на тему своей же «британскости». «Кем же мы, британцы, являемся?» — спрашивали они. И если это стало новостью для международного экспертного сообщества, то совсем таковой не является в границах современной русской культуры. В залах Института русского реалистического искусства на вопрос: «Кем же мы, русские, являемся?» — вам ответят со спокойным достоинством и с множеством глубоких оттенков мысли и чувства. Ответят Гелий Коржев и Аркадий Пластов, Михаил Абакумов и Николай Баскаков, Витольд Бялыницкий-Бируля и Андрей Васнецов, Александр Дейнека и Виктор Иванов, Ткачевы, Евсей Моисеенко и Георгий Нисский, Дмитрий Налбандян и Петр Оссовский, Георгий Савицкий, Валентин Сидоров и Таир Салахов. Их стоит послушать.

Капитолина Кокшенева