Язык имеет божественное происхождение, поскольку является проекцией Слова-Логоса, которое «было в начале» и тождественно Сыну (Христу) как ипостаси Троицы.
Речь идет не про конкретный национальный язык, но про сам принцип языковости, про то, что мы называем «языковой картиной мира» или «культурно-языковым континуумом». Последние понятия вошли в обиход в ХХ веке, когда в гуманитарной сфере утвердились структурно-семиотические методы.
Язык отражает все аспекты мировосприятия человека. Например, национальность, культурную принадлежность. Также язык отражает аксиологию — систему ценностей. Причем различия между этическими системами часто совпадают с национально-культурными различиями. Сегодня мы особенно ясно ощущаем границу русского и англосаксонского миров на уровне базовых ценностей. В этом нам помогает знание ряда важных языковых фактов.
Так, в английском языке нет аналога русского понятия «совесть». Правда, существует английское слово «conscience» — «принципы», «убеждения». Однако принципы и убеждения разных людей порой серьезно отличаются. Совесть же требует нравственной однозначности и нравственного выбора. Именно по этой причине расхожее выражение «свобода совести», популярное у правозащитников, представляет собой весьма спорный перевод английского оригинала «freedom of conscience»: куда точнее был бы перевод «свобода убеждений».
В «Толковом словаре» Даля совесть определена как «внутреннее сознание добра и зла», «нравственное чутье». На уровне внутренней формы «со-весть» означает соединение человека с Божественной «вестью», внутренний отклик на нее. В английском ничего подобного нет.
Английское слово «стыд» («shame») также далеко от «совести». Чувство стыда может происходить, например, от неосмотрительности, случайной оговорки или от забвения нормы этикета и совсем не обязательно связано с муками совести.
В английской культуре важное значение имеют понятия «честь» (ее можно запятнать), «достоинство» (его можно уронить), «гордость» (от нее можно отказаться под давлением обстоятельств). Но для «совести» не нашлось в словаре отдельной лексемы.
Кстати, история понятия «гордость» очень показательна. В библейском контексте оно было однозначно негативным: «гордыня» — грех Люцифера, передающийся человеку. Но в эпоху секуляризма «гордость» («honor») полностью поменяла смысл. В современных США и Британии слово «гордость» имеет абсолютно позитивное звучание, это одно из главных слагаемых личности уверенного в себе человека.
Приходится признать, что современный английский язык, в отличие от русского, ориентирован на систему нравственного релятивизма и формирует ее в сознании носителей языка. В принципе это закономерно. Данная установка диктуется общим вектором развития западного модерна. Русским навязывается и якобы универсальная языковая картина мира, основанная на английской идиоматике и терминологии (например, «толерантность» вместо «терпимость»). К господствующему положению английский язык особенно упорно стремится в сфере науки и наукометрии.
Но вернемся к главному вопросу — о совести.
Дело в том, что утрата нравственно-этической однозначности в языке происходит параллельно с отождествлением категорий свободы, прогресса и блага в рамках просвещенческого гуманизма. Отождествив неотождествляемое, западная культура превращается в вечный чемодан с двойным дном и становится культурой подмены. Всякое социальное и культурное явление приобретает в ней скрытую и часто непристойную изнанку. Это и есть последствие избавления от «совести».
Фрейдовский психоанализ неслучайно родился именно на Западе: он отражает психотип именно западного человека. То же самое можно сказать о марксизме, показавшем неприглядную совесть европейского общества с помощью своего рода исторического психоанализа социальных отношений: провозглашаются одни цели (идеологические), а реализуются совсем другие (классовые). Маркс, как и Фрейд, попал в самое средоточие западного сознания, обнажив его «без-совестность».
К сожалению, социальная система Запада настроена именно на этот путь — бессовестности и расчеловечивания. Она механизирует человека, делая его адептом отнюдь не христианской религии. Христианство — религия жизни вечной. Европа в эпоху модерна приняла религию смерти. Религию Танатоса.
Само становление Европы начиналось с истребления славянских племен, смерть народам несли походы крестовые и колониальные. О культе смерти говорят атомные бомбежки Японии, нацистские «лагеря смерти», известный лозунг «Да, смерть!» испанских фалангистов. Служением культу смерти также является упорное лоббирование эвтаназии и абортов.
Об этом немало точных слов сказано Эрихом Фроммом в его работе «Клинический случай некрофилии». Книга анализирует патологическую личность Адольфа Гитлера. Некрофилию в широком смысле Фромм видит не только в опьянении насилием и смертью, но и в любви к технократизму и бессмысленному порядку. За культом потребления скрываются технокульты, а за ними — влечение к смерти.
Но влечение к смерти — не самостоятельное, а скорее замещающее явление. Оно возникает там, где умирает совесть — чтобы заполнить пустоту.
Совесть связывает человека с жизнью вечной, заставляет жертвовать собой ради ближнего. Для православного это — обожение, подражание Христу и следование за Ним. Бессовестность — это, напротив, путь гедонизма и господства. Но жажда власти и удовольствий никогда не насыщается. В погоне за ними человек постепенно умирает.
Противовес всему этому только один — совесть. Только совесть открывает створки человеческого сердца навстречу Богу и заставляет забыть голос смерти ради Его любви.
«Независимая газета»/Патриархия.ru