Дихотомия секулярной и «воцерковленной» культуры наиболее ярко изобличена в работах знаменитого питерского академика А. М. Панченко. Он пишет о XVII веке, о времени, когда Средневековая Русь получила первую прививку светского сознания, пережив духовную катастрофу. Однако в XXI столетии исследования Панченко обретают неожиданный контекст. Сегодня мы оказались свидетелями обратного процесса — «воцерковления» культуры. Все, наделенное зерном подлинного творчества, все, обладающее чутьем правды и мало-мальски способное к созиданию нового, иначе возможного, устремилось обратно в христианскую систему координат: живопись, кинематограф, литература. Дух творчества покидает светский мир. Ему противно пребывание в инфернальном обществе Элтона Джона.
«Чим мы прежде хвалилися, того ныне стыдимся», — гордо заявлял просветитель «мужичьей» Руси Феофан Прокопович. В сущности, под таким лозунгом протекали все культурные революции в русском пространстве. И не только архиепископ Феофан, сподвижник Петра I, намеревался «в Москве невежества темность прогоняти». Имеет смысл обозначить такое явление как «комплекс прокоповича» применительно ко всей русской культуре просвещенного гуманизма и к постмодерну, как ее логическому завершению. «Так выразило себя европоцентристское пренебрежение к средневековой Руси, — пишет Панченко, — ...ее духовные накопления объявляются как бы не имеющими ценности. Отрицается почти все, что было создано за семь столетий, протекших со времен Владимира Святого. Отрицаются книги и профессиональная музыка, иконы, фрески и зодчество (вспомним хотя бы о запрещении строить шатровые храмы), навыки общения между людьми, одежды, праздники, развлечения. Анафеме предаются и событийная культура, и культура обиходная, вся национальная топика и аксиоматика, вся сумма идей, в соответствии с которой живет страна, будучи уверенной в их незыблемости и непреходящей ценности. Притом цель этого отрицания — не эволюция, без которой, в конце концов, немыслима нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена» (А. М. Панченко. «Русская культура в канун петровских реформ»).
Десакрализация культуры, о которой пишет Панченко, за три века прошла несколько стадий. С тех пор (т. е. с середины XVII века) мы постепенно приучились потреблять творчество как субъективную пищу, о вкусах не спорим, и произведения начали путать с продуктами, лишь бы не сверять их ни с какой шкалой ценностей, тем более коллективных. Сегодня ценность «продукта творчества» определяется исключительно его рыночной ценой. На рынке эта цена далеко не всегда формируется под влиянием таких понятий как «чувство вкуса» или «красота», а чаще всего вопреки(!) этим понятиям. Либеральный культуролог ответил бы на это обвинение штампом, что общество само выбирает себе интеллектуальную пищу. «Каков народ — то он и хавает».
Комплекс прокоповича и сытый гений
Допустим, некоторые россияне и в самом деле деградировали, поэтому воспринимают только «Дом-2» и мыслят шаблонами МТV. Но представить, что это случилось со всеми сразу, невозможно. Свободный рынок современной культуры вовсе не так свободен, как нам кажется. На каком основании массовый рынок выбраковывает, дискриминирует все разумное, доброе, вечное? Почему так трудно выжить одаренному художнику, который пишет русский пейзаж, фотографу, который ищет теплоту в глазах людей, композитору, создающему целомудренную музыку? Их работы заведомо неконкурентоспособны, они вынуждены маскироваться под пошлый артхаус, чтобы существовать. Присловье о том, что гений обязан быть голодным, — это фольклор. Какие объективные причины стоят за диссонансом массового спроса? Почему весы всегда работают в «отрицательную» сторону и продукты патологического характера ценятся выше подлинников духовной работы?
Интересное пояснение дает социолог Александр Панарин: «Современная идеология либерализма, задумавшая превратить каждого из нас в человека рыночного типа, репрессирует уже не низменный мотив, как это делала, по Фрейду, традиционная культура, а именно «высокие», то есть собственно человеческие, постинстинктивные мотивы. Потребительское общество реактивирует в массах молодежи черты языческого типа личности с акцентированной телесностью, а не духовностью. Важной особенностью потребительского сознания является его совершенно нетерпимое, ненавистническое отношение к инородному, непотребительскому сознанию. Если носители этого сознания не желают перевоспитываться, их готовы уничтожить.
Особенностью современного потребительского социума является его стремление уничтожить дуалистскую структуру мира, в которой издавна соседствуют два начала: сфера обмениваемого, продаваемого, и сфера самоценного, не измеряемого в деньгах. В человеческом микромире это, в первую очередь, семья: отношение супругов, отношение родителей и детей и т. п. Либеральная философия так старательно остужает наше ценностное сознание, призывает к «десакрализации» таких понятий, как «родная земля», «родная природа», «Отечество». Эта сфера моментально утратит свою экзистенциальную подлинность и социальную эффективность, если начнет подчиняться логике товарно-денежных, расчетных отношений. Такие вещи, как любовь, забота, поддержка и другие гарантии существования, в принципе не формируемые и не измеримые по законам рынка, сразу же исчезнут, а вместе с ними — и человеческая личность как таковая».
Не удивительно, что художники, творящие в поле вышеназванных сакральных ценностей, не измеримых и не идентифицируемых по законам рынка, стремятся туда, где эти ценности чего-то стоят. И сегодня мы уже можем с полным на то основанием заявить о рождении новой русской «воцерковленной» культуры.
Страшный сон настороженных аналитиков
Подлинное творчество чаще всего пользуется энергией и материалом, накопленным русской цивилизацией в течение нескольких веков. На языке культурной антропологии это называется «коллективным символическим капиталом» (общая духовная копилка ценностей, которые объединяют людей без принуждения и которые они готовы вместе защищать). Например, современный художник Павел Рыженко демонстрирует нам реализацию символического капитала в своих эпических полотнах, посвященных древней Руси. Это прошлое и новое одновременно. Глядя на его картину «Царь Алексей Михайлович Тишайший», мы вправе задуматься вместе с Царем, который не смог воспрепятствовать проникновению светского сознания на Русь. Сидит он под затепленной лампадой и мощная рука сжимает скипетр меж двух перстов. Острие скипетра уперлось в камень и образ неизвестного святого, утаившего лик в сумраке под потолком, возвышается над ним в вечной молитве.
В эту историческую минуту решается судьба русского самосознания. Закладывается коллизия интеллекта и духа, разрешение которой мы, возможно, увидим только в XXI веке. Панченко описывает эту ситуацию как противоборство приверженцев фундаментального христианского мировоззрения и реформаторов-просветителей. Первые, безусловно, являются носителями символического капитала в виде древнерусской культуры. «В глазах «новых учителей» русская культура — это «плохая» культура, строить ее нужно заново, как бы на пустом месте, а для этого «просветити россов» — конечно, по стандартам западноевропейского барокко. Для Симеона Полоцкого главное — просветительство, «внешняя мудрость», а для Аввакума — нравственное совершенство, — пишет Панченко. — ... Происходит замена веры культурой. Человек довлеет сам себе, он в творчестве может обходиться без Бога, который на протяжении всего средневековья считался причиной и целью земного существования».
Постмодернизм в его русском радикальном варианте, безусловно, является итогом тех драматичных событий секулярной революции. При очевидной симпатии к Древней Руси для ученого Панченко мир фундаментальной христианской культуры остается безвозвратно утраченным, столкновение двух миров «неразрешимым». Он описывает случившееся, как расставание с русским «средневековым» сознанием.
Но художника XXI века, научившегося ничему не удивляться, теперь не смущает «средневековое» происхождение нашего символического капитала. Это постмодерн дал нам возможность свободно перемещаться в культурном пространстве, не обращая внимания на расстояние между знаками. Теперь мы не просто в полном праве присвоить древнерусское наследие, образ мысли и творческого восприятия, мы это вынуждены сделать, поскольку агрессивная реальность вытолкнула художника в целомудренный мир. За пределами Древней Руси все наши «катарсисы, Алеши Карамазовы, клейкие листочки, розовые жеребятки и огненные паутинки» заслуживают циничных плевков и стебного осмеяния.
Произошло естественное размежевание искусства с потребительской корзиной за счет того, что светский мир стал инстинктивно-телесным до основания. Это в XVIII-XIX веке господская субкультура была способна воспринимать ретрансляцию символического капитала Руси через призму «пушкина-кукушкина». А наследники дворянской мифологии — общество либеральных прагматиков, настороженных аналитиков, с подозрением относящееся ко всем видам воодушевления, этот символический капитал репрессировало, более того дискриминирует сам факт обращения к нему.
Либеральная теория целерационального выбора, основоположниками которой являются социологи Дж. Роллз и Ю. Хабермас, не просто игнорирует коллективный культурный капитал общества, она его уничтожает. Для того, чтобы дистанцироваться от мира «обремененного ценностями», верованиями и другими «сантиментами» Хабермас вводит понятие коммуникативного разума, ориентирующегося не на объективно разумное (истинное), а на субъективно разумное. «Коммуникативный разум ищет не вечные истины (которые бы заново связывали личность), а места, по поводу которых возможно гражданское согласие на данный момент. Истина может иметь сколь угодно высокий статус по объективным историческим, логическим и моральным критериям, но, тем не менее, коммуникативный разум имеет все основания отвергнуть ее, если она останется субъективно неприемлемой». «Таким образом, посмодернистская реальность целиком базируется на потребительски—гедонистической утопии мира, в котором верность, жертвенность и самоотверженность больше никогда не понадобятся», — приходит к выводу Александр Панарин.
Христоцентричный индиктион
Коммуникативный разум, навязанный современному жителю транснационального человечества, имеет поразительный аналог в остросюжетном русском средневековье. Так, Панченко приводит множество примеров так называемого «окказионального искусства». «Если в первых спектаклях театра царя Алексея для костюмов и реквизита использовались дорогие, «подлинные» материалы — такие же, как в храме, то при Петре триумфальные арки строились из досок и раскрашенного холста. Это было искусство, рассчитанное на короткую жизнь». Примерами окказионального творчества являются также разнообразные театральные инсталляции, развлекательные пиески, пришедшие на смену церковно-государственным обрядам, древнерусским шествиям (действам) православного календаря. До «секулярной революции» на Руси действа происходили на Троицкой площади Москвы при огромном стечении народа. В них принимали участие Патриарх и Царь (Действо в неделю Мясопустную, Шествие на Осляти, Пещное действо). Так Действо в неделю Мясопустную, во время которого православные символически поминали Страшный суд, было отменено, и десакрализовано в сознании сначала древнерусского «истеблишмента», а затем и в сознании обывателей.
Страшный суд стал предметом светского искусства, даже предметом ученических упражнений в стихотворстве (ибо «Лествица к небеси» — это школьное сочинение ученика новгородского училища, учрежденного митрополитом Иовом). Та же участь постигла и «Пещное действо». Характерным свидетельством десакрализации последнего является тот факт, что западник-просветитель Симеон Полоцкий сочинил театральную комидию «О теле злате и о триех отроцех, в пещи не сожженных». Тематически она совпадает с православным чином Пещного действа, который совершался примерно за неделю до Рождества Христова и символизировал его: подобно тому, как пещной огонь не опалил трех отроков, божественный огонь, вселившийся в Деву Марию, не опалил Ее естества. «Чин Пещного действа и пьеса Симеона Полоцкого с историософской точки зрения находятся в антагонистических отношениях: на смену вере приходит культура, на смену «вечности-в-настоящем» приходит отдаленная история», — пишет Панченко.
По своей сути коммуникативный разум — это и есть инструмент окказионального творчества. Он интересуется вещами, лежащими сугубо в поле зрения плотского человека в субъективной реальности, где отсутствует смерть, потому что она противопоказана, потому как иначе придется задумываться об истине и вечности. Коммуникативному разуму нужны окказиональные ценности, временные симулякры для заполнения интеллектуальных пустот и модулирования игровой действительности. Современное искусство постмодерна есть нечто иное, чем окказиональное искусство. Из него уже подавно выветрились морализаторские «завитушки» от Симеона Полоцкого, — осталась одна циничная развлекаловка.
Коммуникативный разум современного «художника» имитирует настоящую жизнь, заигрывает с глубоким и низменным как с равными величинами. Но чаще всего с низменным, ведь это высвобождает тайные комплексы потребителя и сулит верную прибыль. В этих случаях творчество современных продюсеров носит примитивный характер конвейерного типа, и не представляло бы опасности для общества. Ну смотрел бы определенный процент «бивисов и батхедов» свои ток-шоу и посещал бы свои тусовки. Однако инфернальной сверхзадачей постмодернизма является стирание границ между красотой и уродством, между святыней и кощунством, чистотой и пошлостью, героизмом и малодушием...
Поэтому наиболее сложные и титулованные в содомском табели о рангах образцы современного искусства — это продукты, рассчитанные для интеллектуального пользователя, которого необходимо заманить мистической глубиной, эдакой культурологической дымкой, выстроить ему смысловой лабиринтик, а еще лучше — ценностный, поиграть с такими тревожащими сознание симулякрами, как «материнская любовь», супружеская верность, спасение души, страх смерти, жертвенность, запутать жертву, дать ей расчувствоваться, а в итоге свести все к какой-нибудь пошлости. Верх мастерства — замаскировать этот итог, чтобы никто не мог понять гадость или святыня вдохновляли самоупразднившегося автора. Читайте мою плутовскую абракадабру, впитывайте мутную рефлексию, вдыхайте этот психоделический миазм! Подобное искусство в постмодернистской системе координат (а она по факту существует) причисляется уже к более глубокому уровню инферно — это уже «артхаус».
Для светского наблюдателя нет ничего противоестественного — происходит субъективный творческий процесс. И мы как бы вынуждены мириться с этим. И протестовать против общепризнанных величин «мировой» культуры, разнообразных «лауреатов» серьезных премий, обладателей статуэток, уже как бы не удобно (например, за последние десять лет нобелевским лауреатом в области литературы редко не бывал содомит или лесбиянка). Но вкус плесени от общения с артхаусом и откровенная тошнота подсказывает нам, что происходит нечто несуразное.
Дать современной культуре адекватную оценку можно только приняв христоцентричное мировоззрение. Никакой другой «примирительной» позы больше не существует. Светское равно инфернальное. И в этом виноваты не традиционалисты, которые, по свидетельству культурологов, погибли еще в Средние века, в этом виноват сам секулярный человек. Он — ноль. Он окказиональная ценность, временный объект для упражнений коммуникативного разума, заблудшая овца, которую приносят в жертву постмодернисткому молоху.
Когда православные христиане опасаются «осудить» постмодернистские технологии в экономике или в политической жизни — это хотя бы можно объяснить логически. Дескать, все это кесарево и пусть кесарь сам в своих проблемах разбирается. Но когда онтологически обоснованный человек боится занять христоцентричную позицию в вопросах современной культуры — это откровенная трусость. Если мы христоцентричны, то «светской культуры» для нас больше не существует. Может оставаться «светский мир», но свою абстрактно-гуманистическую культуру он уже сгноил. Значит, православный художник, читатель или критик больше не имеют права с ней сверяться, перед ней заискивать, и, тем более, пытаться оценивать современные произведения масскульта по гуманистической шкале (а этим нередко грешат представители современной православной мысли). Процесс распада, который переживает светское общество, не является творчеством, значит, речь идет о болезни, о духовном иммунодифиците. С болезнью надо смело бороться, прах давно пора хоронить.
Секулярный индиктион завершается возвращением к христоцентричному творчеству. Это значит, что прямо сейчас начала создаваться новая воцерковленная культура, свободная от светского двойника. Нам предстоит наследие этого двойника переосмыслить. Многое из его чемоданов отправится на свалку истории, невзирая на благоговейный страх перед авторитетными кумирами. Но этот процесс уже идет, и для своих детей мы выбираем те части Толстого, где его гений остается в христианской системе координат, мы им показываем те советские фильмы, где вопреки атеистической идеологии воплотился наш христианский символический капитал, и слово «советский» уже не ассоциируется только с гонениями на Церковь. У «христоцентричной» культуры недавно существует своя целевая аудитория, и она будет только расти по мере того, как светский мир будет понимать, что другой культуры не существует.
Артём Сериков
Символический капитал Руси против коммуникативного разума гоморры
Символический капитал Руси против коммуникативного разума гоморры