Сергей Николаевич Толстой — человек традиции

Трудами Наталья Николаевны Толстой недавно вышло Полное собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого, принадлежащего к тверской нетитулованной ветви знаменитого рода. Русская литература приросла богатством наследия четвертого Толстого-классика.

Сергей Николаевич Толстой (1908-1977) — один из последних представителей русской классической литературы — происходил из аристократической дворянской семьи, принадлежащей к нетитулованной тверской ветви знаменитого рода Толстых. Но с графской (тульской) ветвью у них был один корень — в XVII веке. Их общий предок — известный дипломат петровского времени Петр Андреевич Толстой, ставший первым графом.

Сергей Толстой родился в Москве 25 сентября в доме на Большой Никитской улице (ныне там размещается Посольство Испании), в семье Николая Алексеевича Толстого, помещика Тверской губернии. Отец его был поэтом-любителем, прозаиком, художником, музицировал, переводил и даже писал пьесы. Мать — Мария Алексеевна Толстая, урожденная Загряжская и дальняя родственница Натальи Гончаровой-Пушкиной. Тверская ветвь Толстых пересекалась с множеством известных дворянских фамилий — Кротковых, Луниных, Жеребцовых, Козловых, Матюниных.

Любопытно, что отец — Николай Толстой родился в Москве, в особняке на Тверском бульваре, 25. Ныне это здание Литературного института, которое принято называть «Домом Герцена», несмотря на то, что А. И. Герцен прожил здесь только несколько месяцев в младенчестве. Правильнее было бы называть его «Домом Толстых-Кротковых», так как он был приобретен прапрадедом писателя в 1834 году и принадлежал более полувека этой семье.

В этом доме проходили знаменитые Свербеевские пятницы — тут собирался цвет художественно-литературной Москвы (Н. Д. Свербеев арендовал часть дома). Тут бывали О. И. Сенковский (барон Брамбеус), Карл Брюллов, Антон Рубинштейн. И когда-то в этом доме гостили друзья прадеда — декабристы И. Пущин, С. Трубецкой, Ф. Глинка, Н. Муравьев, И. Якушкин и др.

Счастливое детство Сергея Толстого прошло в имении Новинки Тверской губернии, но было коротким. В 10 лет он остался сиротой — родителей расстреляли во время красного террора. Сестра стала его главным попечителем и воспитателем — они перебираются в Москву в 1924 году и живут у родственников во Втором Спасском тупике. Не живут — скорее выживают, сильно бедствуют...Он и раньше, с семи лет, любил писать что-то свое... И вот снова литературный талант стал выручать. Он пишет, а в конце 20-х годов XX века его принимают в Союз поэтов. Поступает позже и в Литературный институт. Но не заканчивает — поэзия не давала достаточно средств для жизни. Позже он закончит заочно технический ВУЗ, станет инженером и будет одновременно (до конца 50-х годов) проживать две жизни: дневную, работая по специальности, и ночную, когда станет много писать, реализуя свое призвание. Он был на Войне. Служил в войсках Московского ПВО.

И только с 1959 года он стал редактором журнала «Советско-китайская дружба», приблизив свои творческие интересы к профессиональной судьбе. А потом был редактором-консультантом в Агентстве печати «Новости», стал членом Союза журналистов, печатался в журналах и газетах... Но очень узкий круг знакомых и родных знал, что он не журналист, а редкого и глубокого дара прозаик, поэт, великолепный переводчик, философ и литературовед, далекий от марксистско-ленинской философии.

Он ничего из своего творчества «в стол» не печатал при жизни, но уже первая после смерти (через 15 лет после его кончины) публикация автобиографической повести «Осужденный жить» (1992 г.) явила русской литературе четвертого Толстого-классика. Его талант, его стиль, его образ мыслить и жить были, безусловно, классическими и русскими.

Наше время так способно уменьшать масштабы буквально всего до полной неразличимости — неразличимости тленного и сущностного, что я не могу позволить себе говорить о Толстом Сергее Николаевиче легковесные фразы. Не могу позволить себе говорить о классике словами привычными, ибо перед нами писатель, обладающий уникальным энциклопедическим простором, ибо перед нами и уникальный человек. И эта его личностная уникальность сегодня должна быть отмечена и осмыслена, ведь он жил и творил в 20-30-40-е годы XX века, когда именно личностное начало не имело признания, было невыгодно, а часто и опасно. Это острое чувство его судьбы, возникшее с первой книгой «Осужденный жить», заставляет посмотреть совершенно особо на его сочинения.

Сергей Толстой и в трудном XX веке, веке революционном, представлял особый тип личности — человека Традиции. Сергей Толстой —глубокий и прекрасный русский тип, несущий на себе это бремя — мужество оставаться человеком традиции. В повести «Осужденный жить» он писал: «Терпимость? Так ради этого терпимость? Терпимость, когда новые гости станут колоть на лучину иконы, перед которыми молились еще твои деды и прадеды, терпимость, если сыновья-офицеры приедут и будут весело рассказывать как они вместе с великим князем таким-то лакали по-собачьи водку или шампанское, налитое в корыто у крыльца, а после выли хором... Нет, спасибо! ...Я, по крайне мере, не утратил способности отличать белое от черного, а у всех эта способность, несомненно, если еще не потеряна, то катастрофически ослаблена... На вопрос: «Когда?» — мыслю себе только один ответ: «Никогда!». Никогда не перестану быть тем, что я есть, никогда, ни за какую похлебку иудейскую, не отдам своего первородства, потому что в моем первородстве вижу мою цель и право считать себя в числе сынов моего Бога... и ничего такого, ради чего стоило бы утрачивать эти образ и подобие, ни вы, ни кто другой предложить мне не можете».

Он говорил свое «никогда!» в годы, совершенно оглушившие человека, он говорил свое «никогда!» во времена страшных социальных потрясений. И поэтому я хочу еще и еще раз подчеркнуть, что Сергей Николаевич Толстой нашел в себе мужество оставаться человеком традиции. А был это 1948 год.

Мы привыкли воспринимать Традицию как нечто, данное нам объективно, материально, внеличностно и навсегда. И отчасти она объективна. Она объективна через свое проявление в семейности, к которой Толстой был так счастливо и трагично причастен. Но нам сейчас интересно другое — то совершенно уникальное и удивительное напряжение, что существует между личностью и традицией. Нет, они не изолированы, нет, они идеологически не противопоставлены. Напротив, именно в общении рождается их новое и особенное единство.

Толстой пишет «О самом главном» в 1948 году, о а Пушкине — в 1949. Нужна была совершенно особенная духовная свобода, чтобы размышлять столь нестандартно о человеке и его жизни. Он назвал свою пьесу «сценами», словно подчеркивая ее эскизность и незавершенность. Но перед нами сочинение, пронзенное силой личности гения. Он пишет о Пушкине, и только о нем, рядом с ним все высокие государственные и чиновные особы, наделенные властью, кажутся только большим историческим фоном. Он пишет о Пушкине как о человеке чести, который тоже умел сказать светской черни свое «Никогда!».

Никогда он не продаст свой талант на ублажение карнавальных масок, никогда он не будет писать слоганов для тупого зубоскальства. Никогда он не изверится в чистоте женской любви, даже если рядом сплошь светские интриганки с пустой душой, красивые куклы, умеющие мыслить только телом. Он написал Пушкина в этой пьесе человеком чистым и светлым, а его сила — в его обескураживающей открытости, в его большой духовной свободе.

Сергей Николаевич Толстой жил в мире традиции легко и непринужденно, хотя сама его жизнь была именно приговором — осужден жить! Этот категорический императив, тем не менее, был ему необходим. Необходим для того, чтобы выговорить в своем творчестве себя, чтобы стать ярким примером жизни в традиции. Но кто это — человек традиции Толстой? Какие приметы нам позволяют столь уверенно налагать на него эти страшные обязанности? Мы видим, что в нем самом все время шла работа самого живого, тесного общения с традицией. Он пишет о классиках — о Пушкине и Блоке, о Достоевском и Хлебникове, о Толстом и Гумилеве. Он напряженно размышляет, он с не меньшим напряжением вживается в европейскую культуру. У него не было конфликта с традицией, то есть не было того, чем мы сегодня столь часто обладаем как основным в нашей структуре личности. Он сам, собой, своей плотью, душой и мыслью показал всем нам, что традиция никогда не бывает безличностна. Все, к чему он прикасался, согрето его личным теплом, которое он не боялся тратить.

Он жил в определенные советские годы, он писал в те же самые годы, но все дело именно в том, что он, в то же самое время, жил и писал в большом и протяженном историческом времени, в большом духовном православном времени. Без этого физического ощущения протяженности традиции в Вечности, наверное, не родилась бы работа Сергея Николаевича Толстого «О самом главном», да и другие, где он показал нам человека традиции, где показал нам саму традицию как священную, устойчивую по духу. А мы, часто ли мы предстоим перед этим «большим временем»? Нет. Ведь современная культура вся, сплошь нацелена на обратное — на мельтешение и уменьшение человека.

Есть еще одна важная толстовская особенность: мы часто закрываемся от проблем неким общим, коллективным, соборным, общинным началом — закрываемся, как щитом, обеспечивающим одним комфортное существование, а другим — беззаботность и не ответственность мышления (тут я могу только вспомнить еще раз философа Н. П. Ильина, сказавшего об этом и о многом другом гораздо лучше меня). Мы очень часто теряем из виду личность, качеством которой всегда держалась русская жизнь. Нет, речь идет не об индивидуализме, но именно о личности, бескачественности которой так всегда боялись большие русские философы. Прочтите философское эссе Сергея Николаевича — и вы увидите, что он всегда хранил в себе не только то, что мы называем исторической, родовой или социальной памятью. Он возделывал себя все годы, когда писал. Он стремился осознать себя самого как непосредственную и ответственную часть русской нравственной традиции.

Мы привычно описываем традицию в культуре как культурное наследие. Шесть томов Сергея Толстого — это теперь и наше культурное наследие. Но о какой культуре стоит вести речь? Ответим: о такой культуре, где возможно свободное, а значит, творческое участие личности в традиции. Сегодня именно этого свободного и творческого участия так категорически не хватает всем нам — ведь не будем же мы всерьез говорить о творческом участии в потреблении сериалов. Толстой писал и жил другим — жил в пространстве бесконечной традиции, которая заключает в себе множество образцов. Он жил внутри такого понимания культуры традиционной, в которой есть свое ядро. И это ядро мы смело назовем тайной.

Но смысл русской культуры всегда был в том, что ее тайна умела так проявить себя, что при соприкосновении с ней человек мог меняться. Так менялся и сам Толстой, ибо общался он с традицией русской культуры глубоко интимно. Он задавал ей свои вопросы и получал на них от нее ответы. Он задавал вопросы Пушкину и Толстому, Достоевскому и Гумилеву. Но все это общение, наверное, было бы категорически невозможно, если бы он сам, лично, не обладал достаточной и для вопросов, и для ответов энергией собственной личности, созвучной личностной силе тех, к кому он вопрошал (а это умели в русской культуре Аполлон Григорьев и Николай Страхов, Александр Пушкин и Федор Достоевский). А суть этой личностной энергии не только природная, но и в истоке своем Божественна.

Только при свободном и тесном общении может сохраняться это божественное чувство тайны. Увы, но современная культура утратила это чувство восторга перед чудом, восторга перед тайной и вся наша современность предстает перед нами голой, разочарованной, скорбной. А это значит только одно — она все больше и больше утрачивает свой традиционный характер. Мы скорее узнаем пошлые тайны политиков, грязные тайны психоанализа, и только каким-то сверхчувством будем тосковать о том, что в настоящей культуре и в личности остается прикровенным. Под покровом.

Какой урок извлечем мы еще, общаясь с Сергеем Николаевичем Толстым через его книги? Урок — существенный. Он как человек традиции проявил себя как «открытая и открывающая себя перед нами личность». И это свойство редкой настоящести. И этим свойством обладал он как даром. Но откуда этот дар? Откуда эта настоящесть, не боящаяся предельно открываться? Без веры, без религиозности мертва всякая традиция. Ведь мы знаем, что именно Личной Бог Православия предает себя людям традиции, жертвует им Себя всецело. И Толстой это знал, иначе бы не были так пронзительно резки его слова о католицизме, например, или о поисках неотомистов. Что же это за целое, и какое имя ему? — вопрошает Сергей Николаевич в своей работе. И дает ответ, обращаясь к оде Г. Державина «Бог». Вот имя. Оно названо. Именно Он отдал себя в жертву, и мы ее приняли.

Как часто Толстой говорит в своей работе о механистичности и техницизме. Он хорошо понимал, что традиция никогда и никому не может быть гарантирована чисто механически. Что она — это дело личной свободы, что она истоком своим имеет не бытовой, но бытийственный акт. А это значит только одно — традиция должна осуществиться в людях. И нет у неё иного способа жить. Не знаю, можно ли сказать какие-то самые главные слова о Сергее Николаевиче Толстом. Быть может, это трудное и простое ответственное творение себя? Быть может, это осуществление чего-либо жизненно-важного, что проходит через себя самого? Ясно только одно: Толстой принадлежал к той породе людей, которые жили большой и глубокой верой — верой в человека в себе и других.

Капитолина Кокшенева