Русская правда Василия Белова

Разделенная в себе история ослабляет народ. XX век дважды выбрасывал русского человека из своей истории — в 1917 и в 1991-ом. Василий Белов переживал это время с горестным сердцем. Везде и всюду перестали уважать государство, в котором он жил, получал образование, рос и креп как писатель. Вот в этом-то пункте — уничижения государственности — тогда многие не сходились друг с другом. Василий Белов, крестьянский сын, видел в государстве не только советский хребет, но и большое историческое дело русского народа, способного к культуре государственного строительства. Дело, укорененное в веках. Те, кто вершил спешные перестройки всего и вся, особенно виноваты именно перед этим типом русского сознания. Теперь тип государственника востребован вновь — но за эту его актуальность мы снова заплатили непомерно большую цену. И в его сохранении как таковом Василий Иванович Белов, написавший около двухсот публицистических статей, участвовал лично. Он никогда не был ни тишайшим, ни «объективным», ни теплохладным. Он, узнавший беду безотцовщины и умеющий голодать; он, вкусивший не молока, но духа победы его народа в Великой Отечественной войне; он, научаемый дубинкой соцреализма быть писателем и с каждым ударом её становящийся смелее и сильнее — он, Василий Белов, писатель и русский мужик, преодолел очень многое в своей судьбе.

Безусловно, литературные хозяйчики XXI века гораздо беспощаднее, чем самые свирепые советские чинуши, которых можно было победить, обмануть, напугать или убедить. Нынешние ничего не боятся и гнут вечную свою линию: вот если речь идет о всяческих оппозиционностях «реализма и модернизма», о всяческих формальных поисках хоть 20-х годов XX века или нынешних, то эту самую «оппозиционность литературы» будут всячески возводить в перл творения. А вот литературу, которую предъявили нам Василий Белов и Валентин Распутин, Юрий Галкин и Виктор Потанин, Виктор Лихоносов и Владимир Личутин, Борис Агеев и Вера Галактионова, Федор Абрамов и Виктор Астафьев, Василий Шукшин и Александр Яшин, — эту литературу превратить в оппозиционную России не удалось, хотя и пытались. Василию Белову нагло навязывался либеральный критицизм, не имеющий меры в осуждении своей страны. Белова они помещали в разряд писателей, показавших «наготу России». Ясно, что русскому писателю приписывались неестественные, не сродные ему задачи: сыну (писателю Белову) априори невозможно показать наготу матери — России. Критики повторили древний ветхозаветный «сюжет», несмотря на весь материализм своего личного сознания, — сюжет о Хаме, увидевшем наготу отца своего; о Хаме этим самым видением, смотрением положившем начало апостасии, первый этап которой — утрата сыновства... Критики доказывали, что Белова и Распутина только потому печатали в других странах, что они, де, критиковали «советскую жизнь», показывая «ужасы деревни». Как тут не вспомнить про «гордый взор иноплеменный», который не поймет и не заметит того, что «сквозит и тайно светит» в красоте все той же русской деревни и ее насельников-крестьян.

Но что же такого существенного делали они, «деревенщики», где Белов был и остается фигурой центральной? Да, собственно, одно — преодолевали духовное рабство русского человека, которое всегда неумолимо возникает при всяком разрыве настоящего с прошлым. И надо прямо сказать, что в 60-80-е годы XX века это преодоление шло с колоссальным воодушевлением. Книги Василия Белова и других писателей издавались грандиозными тиражами, жадно впитывались не только интеллигенцией, но и читающим народом. Он с товарищами вернул литературе национальное измерение, которое «правильные критики» полагали всего лишь неким движением в сторону к «мифологии почвы».

В 1917-м и в 1991-ом годах разделились русские и рассеклась русская история. Тогда, в 1917-ом, от настоящего с кровью отдирали веру христианскую («опиум и пережиток прошлого»), а потом громили и пили кровушку дворянства и крестьянства. И это сошествие русских во ад Василий Белов отразил в трилогии «Час шестый», главном своем произведении.

Он писал эту трилогию долго — начал в 1972-ом, как раз уже во времена сытые, а завершил в 1998-ом, когда родина вновь была варварски и грубо оторвана от собственного прошлого, причем в прошлом всегда выбраковывалось лучшее и лучшие: после падения Российской империи — духовенство, офицерство, крестьянство; после распада империи советской — национальная интеллигенция и русский народ. Конечно, на этот философский вопрос: «Почему лучшее?» — литература отвечает по-своему. Василий Белов, посвятив «Час шестый» драме коллективизации, не мог быть ни в каком ином месте, кроме как со своими героями. Он писал трилогию изнутри крестьянского пространства (крестьянской природно-культурной ойкумены), а потому совершенно не был обязан видеть, что согнанные с земли крестьяне вложили свои силы в грандиозные стройки, в новый тип хозяйствования, который и дал возможность победить именно русскому мужику в невероятной по жестокости и размаху Второй мировой войне. «Кануны», «Год великого перелома (Хроника начала 30-х годов)» и книга третья «Час шестый (Хроника 1932 года)» не раз были представлены как «памятники» разоренному и замученному русскому крестьянству, как реквием крестьянской жизни и миру-ладу с его навсегда рухнувшей симфонией жизни — укладом, упорядоченностью, повторяемостью идеала и устойчивостью красоты. Мне кажется, что эпический размах повествования, панорамная всеохватность реальности (родовой, психологической, культурно-национальной, социальной, политической в том числе) романа «Час шестый» нам, нынешним, важны прежде всего ценностным центром, каковым является для писателя национальный мир в его трагической борьбе с идеей «мировой революции», требующей обобщения человека до общечеловека; стирающей индивидуальное и особенное как несущественное и «тесное», как «ограду, пеленки, оболочку куколки, которые надо порвать» (по словам Н. Данилевского), чтобы выйти «из пут национальности... в сферу общечеловеческого». Это поразительно, но «деревенщики» и до сих пор, в ситуации второго за столетие разрыва времен, оказываются более содержательными для понимания национального мира, чем писатели новейшие и даже талантливейшие из них.

Исходной точкой для Василия Белова было художественное воссоздание той русской правды, что социальный мир, в который время втягивает человека, не может полностью совпадать с национальным миром человека, который изначальнее и глубже укоренен в нем. За Беловым стояло реальное знание русской крестьянской жизни, воплощенное в его типических героях. Белов восстал против того, чтобы русская народная культура и национальное мироощущение были сведены к позитивистки-утилитарным и лжерелигиозным задачам (построения «рая земного» сначала в СССР, а потом и во всей Вселенной). Иван Рогов, Павел Пачин-Рогов, дед Никита, мальчишка Сережка Рогов, Евграф Миронов и Данила Пачин, Вера (при всей плотной заселенности трилогии персонами реальными и вымышленными) остаются в повествовании главными фигурами, в коих воплощается все самое чаемое автором, самое его сокровенное. Они — герои русского склада характера (с их нравственной стойкостью, бесконечной любовью к земле, с исконным трудолюбием, семейной ответственностью за род и народ). Белов как писатель крепок, по преимуществу, своими мужиками, но и женский светлый, теплый образ Веры Роговой, жены Павла Пачина-Рогова, чист и ясен, как был ясен образ пушкинской Татьяны. Впрочем, и Катерина из повести «Привычное дело» навсегда останется крестьянским идеалом русской женщины. Оказывается, идеал крестьянский и дворянский не так уж далеко и разошлись.

Крещенный в младенчестве в церкви деревни Артемовской, он, будто отдавая долг этой своей ранней и сокровенно-сохраняющей причастности Христу, проявит свое боголюбие еще и тем, что в возрасте шестидесяти лет начнет восстановление Никольской церкви вблизи от родной Тимонихи и приведет в божеский вид скромное сельское кладбище, где вечный покой обрели его мама и бабушка. Смелый и прямолинейный в своих взглядах (русский богатырь ходит прямо, а Каин не выносит прямого взгляда), Василий Белов смог воплотить в своем творчестве то, что «больше ума», — «сверхумное», что наличествует в русской жизни и само по себе больше слова, не исчерпывается словом, но только через слова в речи, через какой-то заповедный их подбор и может найти путь в реальный мир для объяснения и предъявления себя. Я говорю о русском духе, который живет в книгах Василия Белова. Это, для многих нынче «исторически неоперабельное» «понятие», было и остается все же главным движителем и источником жизни на особинку.

Книга народной эстетики «Лад» питалась от сердечной глубины писателя, от живого в нем (наличного) народного духа, а потому и получилось выпеть эту «крестьянскую вселенную» (Ю. Селезнев) через обычаи и традиции будней и праздников, через речи, песни и бухтины, через работу и в доме, и в поле, через строительство и ткачество, через обустройство дома и банные традиции. Крестьянская изба, ее убранство и утварь (красный угол, стол и лавки, фотографии родни по стенам) — в «Ладе» предстают совершенно одухотворенными и вековыми. Ну, а печь — центр избы. В ней выпекаются хлеба из круто замешанного теста как замешивается (творится) жизнь рода. В «Ладе» крестьянской Русью пахнет каждая страница, и каждая буковка впряжена в этот большой нравственный национальный обоз.

Что говорят нам о национальном духе наши философы и можем ли мы, в полноте доверяя им, увидеть то целое и то главное, чем крепятся к русской жизни беловские герои, в которых в наибольшей чистоте и глубине представлена русская суть?

Выше уже шла речь в связи с главной книгой Василия Белова «Час шестый» о соблазнительной силе утопии мировой революции и о «царствии коммунистического рая», что строили его адепты на нашей земле. В статье о русском философе П. Е. Астафьеве (1846-1893) Николай Петрович Ильин раскрывает важную связь между утопией «царствия Божия на земле» и «той погибелью, которую несёт... этот соблазн», подчеркивая жирной чертой не только связь соблазна и погибели, но факт погибели именно для русского человека (что совсем не обязательно для иных народов). Утопия противоречит сути нашего национального характера, так как «наш народный дух не может считать религиозную задачу земною задачей, выполняемой устроением какой бы то ни было организации людей» (П. Астафьев). «Национальная культура мертва без национального духа, и потому нация является синонимом не столько национальной культуры (или национального государства и пр.), сколько именно национального духа, который созидает культуру как органическое целое».

Василий Белов смог в живых и полных образах показать нам борьбу мировой утопии с русским духом. Его герои с «народным сердцем» отказались уничтожить небо ради земли. Он увидел в них самый главный источник восстания после падения — «огонь личного духа» (это уже слова Ивана Ильина). Увидел глубинно-прекрасную и сердечную связанность человека с тихой крестьянской родиной в Павле и деде Никите, в рыжем попе, ставшим мучеником за веру, в Вере Роговой и Иване Африкановиче, а также в реальных русских людях — Василии Шукшине и Валерии Гаврилине, о которых тоже написал книги-размышления. И сколько бы не возводили новые адепты всяческих «мировых пожаров» на высокие этажи мироздания идею личности, независимую от служения идеалу, мы, имеющие в родовом литературном наследстве наших деревенщиков, можем повторить вслед за П. Е. Астафьевым: личность без духовного содержания превращается в особь, неотличимую от иного животного мира.

Сердечный теплый человек русской литературы имел своим защитником и Василия Белова. В сердце его героев таинственно-нутряным и сложным образом сходились все пути и задачи. Земные и небесные. Родовые, государственные и лично-религиозные.

Капитолина Кокшенева