Петр Алексеевич Плавильщиков (1760-1812) — человек, не обделенный в дарованиях — был знаменитым актером, драматургом, полемистом, издателем. Уже в XVIII столетии он задумался об особенностях русского характера и жизни. Выводы его актуальны и сегодня.
Его сочинения, изданные в 1816 году в четырех томах, с тех пор не переиздавались. Часть первая содержала стихи, а также трагедии, написанные П. Плавильщиковым: «Рюрик», «Тахмас-Кулыхан», «Ермак». В части второй размещались его оригинальные комедии, в третьей — драмы и комедии, и завершалось издание томом, в котором поместились его статьи и стихотворения. В 1791 году баснописец Крылов, актер Дмитревский, Плавильщиков и литератор Клушин основали книгоиздательскую компанию «Крылов с товарищи». С февраля 1792 года в типографии выходит журнал «Зритель», в первых трех частях которого печатаются и статьи П. Плавильщикова: «Нечто о врожденных свойствах душ российских», «Театр», «Возражения неизвестного на предыдущую статью о Театре» и последовавший «Ответ сочинителю возражения неизвестного».
В статье «Нечто о врожденных свойствах душ российских» Плавильщиков одним из первых ставит вопрос об особенностях национального характера, самобытности русской культуры, о родном языке. Статья, где Плавильщиков показал себя отличным полемистом, была написана, безусловно, с учетом идей А. Н. Радищева, который в работе «Беседа о том, что есть сын Отечества», напечатанной в масонском журнале «Беседующий гражданин» в 1789 году, говорил, что социально-политические условия страны не дают возможности большей части населения быть «сынами Отечества». С другой стороны, статьи П. Плавильщикова, его драматические сочинения — блистательный пример того, как происходило осмысления себя и своего на фоне иноземного засилья в культуре и жизни: иноземный фактор для многих выступил своеобразным «ускорителем» процесса национального самоопределения. Плавильщиков не только смог осознать проблему, но и ответить на нее действием — именно такие, как он, умные русские писатели закладывали фундамент мощного цветения отечественной культуры в ХIХ веке.
Вопрос о соотношении своей собственной культуры с культурой европейской был одним из «болезненных» для рубежа веков. И до Плавильщикова галломания и преклонение перед всем иноземным были предметом сатирического осмеяния — от Кантемира до Новикова и Фонвизина. Почитание иноземного стало, о чем не раз говорит Плавильщиков, фактически культурной и социальной болезнью русского дворянства: отсюда резкий тон статей знаменитого актера и яркого писателя, смевшего и сумевшего противопоставить в качестве контр-идеи вопрос о наличии у русских своего национального характера, обычаев, нравов, культуры и исторического пути.
Однако помимо отрицательного (античужестранного) пафоса статей Плавильщикова, нельзя не увидеть и пафос позитивный. Задача полемиста — убедить самих же русских в том, что они обладают своей особенной физиономией, своим национальным характером. Он, безусловно, возвысил русских; он весь нацелен на описание таких добродетелей, которые говорят об их преимуществах. Но это все необходимо воспринимать с учетом просветительской идеи, что добродетели не имеют отечества, и лишь «гражданин света», «гражданин вселенной» только и могут быть истинно-просвещенными людьми. Плавильщиков предвосхитил многие вопросы, которые будут в начале нового столетия развернуты писателями и полемистами — А. С. Шишковым, Андреем Тургеневым, С. Глинкой, А. С. Кайсаровым и другими.
Однако некоторыми современными исследователями, в частности Л. Н. Киселевой, было отмечено и другое, пожалуй, самое существенное в размышлениях автора статей, помещенных в журнале «Зритель»: Плавильщиковым были обозначены две концепции патриотизма, которые «столкнулись» между собой на рубеже XVIII и XIX столетий. Центром этих концепций являлась точка зрения на Россию. Патриотическая, как мы видим в статьях, опиралась на любовь к Отечеству и особенно явственно она проявлялась на фоне непатриотического, присущего иностранцам или «русским французелюбцам», взгляда на русских и на их страну. Но в статьях Плавильщикова, где так много говорится об иностранном воспитании, культуре, критикуются представления о России западноевропейских ученых, вместе с тем эти две концепции даются впервые.
В сентябрьской книжке журнала «Зритель» развернулась полемика вокруг статьи «Театр» — на нее последовало «Возражение неизвестного». Уникален и тот факт, что обе эти статьи были написаны одним и тем же лицом — П. А. Плавильщиковым, а аргументы, приведенные в них, справедливо не раз рассматривались как первые ростки будущего «партийного деления» на славянофилов и западников. И автор статьи «Театр», и автор «Возражения» — оба «душевно привязаны к своему Отечеству», но из этой привязанности и любви произошли столь «разные действия». Почему? Ответ автора «Возражения» последовал тут же: «Вы любите его как любовницу, а я как друга» («Зритель». ч .3. с. 22-23. Слово «любовники» в это время не имело вульгарного смысла и означало «возлюбленные», «любящие»). То есть, автор «Театра» любит Отечество пристрастно, не желая видеть недостатков, а автор «Возражения» — беспристрастно, замечая недостатки у себя, достоинства у иноземцев.
Автор первой статьи утверждал необходимость воссоздания русского национального театра, отдавая преимущество русским драмам (Плавильщиков, будучи актером, очень хорошо знал о засилье иноземного переводного репертуара на отечественной сцене, кроме того, в двух столицах было достаточно много иностранных театральных трупп). Автор статьи «Театр» требовал избрания сюжетов из отечественной истории и русской жизни (Плавильщиков писал свои трагедии и комедии исходя из этого требования). Он требовал и «российского вкуса» в культуре, который был бы основан не на подражании другим народам и не на заимствованиях. На это автор «Возражения» отвечал, что «такой вкус (т. е. «российский вкус» — К. К.) нераздельно соединяется «с общим вкусом словесных наук». Оппонент пристрастного патриота указывал, таким образом, что сохранение в культуре красноречия языка, утверждение в ней своих обычаев и героев — все это является требованиями и общеевропейской эстетики. Он же полагал, что именно исходя из любви к Отечеству и согражданам лучше показывать их недостатки, «воспламеняя» тем самым желание «углубляться в науки» ради «непритворного просвещения».
Перед нами взгляд на свою собственную культуру с позиции беспристрастной — с позиции прежде всего общеевропейского уровня художественности и эстетических норм. Концепция же «пристрастного» (любовного) отношения к своей культуре и истории, как показал Плавильщиков в статьях «Нечто о врожденных свойства...» и «Театр» требовала в том числе и идеализации — и в этом требовании она навсегда останется уязвимой. Идеальность, идеализация всегда будут камнем преткновения в литературных спорах, но традиционное ядро этой концепции было, как мы видим, со всей творческой и полемической смелостью очерчено в XVIII веке — культура не может быть безидеальной.
Идеал же не может быть вненациональным. И именно сознательно выбранная установка на пристрастный патриотизм (в том числе — и культурный патриотизм) оказала гораздо более существенное (нежели концепция «беспристрастная») влияние на развитие русской культуры нового века, в том числе и на романтиков. Актуальность этой оппозиции сохраняется до сих пор, что говорит о фундаментальном наблюдении Петра Плавильщикова. Статьи Плавильщикова — блистательный пример того, как отрицательное восприятие иноземного влияния в культуре может привести к созиданию положительной культурной программы. Выбранный им критерий (пристрастного и беспристрастного патриотизма) был более универсальным и объемным, нежели, например, более позднее деление на литературные лагеря «архаистов» и «новаторов» по их языковой полемике.
П. А. Плавильщиков с его размышлениями сегодня очень актуален и интересен: он и его современники предложили нам концепцию патриотизма в культуре, которой, увы, мы сегодня не обладаем. Но услышать своих предшественников мы просто обязаны:
— У русских есть свой особенный национальный характер, своя особенная культура, своя судьба;
— русские восприимчивы к чужим достижениям, что является свидетельством их творческого духа;
— русские с древних времен обладают высокой культурой — им давно известно просвещение;
— язык является отражением как национального характера, так и народной нравственности. Язык сообщает нам сведения о них. Богатство русского языка — первейшее свидетельство величия в мире русской нации;
— презрение к родному языку и его незнание — это преграда в служении Отечеству и развитию культуры;
— модное иностранное воспитание и образование — одна из главнейших причин охлаждения к собственному Отечеству. Оно однозначно должно быть заменено русским;
— иностранец (в качестве воспитателя, преподавателя или идеолога) не может русским внушить любви к России;
— русский учитель — только он должен быть наставником юношей. Однако его положение в обществе — униженное — является серьезной нравственной и социальной проблемой;
— в обществе и в отдельном человеке все же сохраняются некие такие коренные свойства и качества, что являются препятствием к тотальному вреду модного воспитания;
— к своему Отечеству человек испытывает чувство любви — это чувство органично, природно, естественно.
Пётр Плавильщиков: нечто о врожденных свойствах душ российских
Если бы российский народ отличался от всех племен земнородных единым только подражанием и никакой другой способности не имел, то чем бы он мог удивить вселенную, которая смотрит на него завистными глазами? Вся Европа, столица учености и вкуса, противу воли своей во многом отдает справедливость России, — восхищается добродетелями ее, которых вне России нет. Если учиться — значит только подражать, то давно бы науки упали, поелику подражание всегда бывает слабее своего подлинника: где нет творческого духа, там нет и произведения; но мы видим совсем тому противное: науки час от часу приходят в совершенство; ученик бывает несравненно знающее своего учителя; из чего видно, что когда россияне заняли некоторые познания от иностранцев, сие не доказывает, что они только подражают.
Я хочу спросить у всего света: кому подражал Петр Великий в неустрашимости, в твердости великих своих предприятий, в неимоверной быстроте объемлющий все единым взором очес, в создании на незыблемом основании блаженства подданных своих, в предприятиях почти человечество превышающих? До него история исчисляет довольно имен великих, но дела Петра помрачили бывшую всех великость. Ломоносов исчислял дела всех великих монархов, но не нашел Петру сравнения. Я бы нашел другой пример великости, но свет ныне исполнен ужаса и восторга — враги падают от грома российского, и весь род человеческий обретает кротость и милосердие на престоле российском.
Пусть докажут мне, кому подражают россияне, когда ополчаются на врагов Государя и, следовательно, Отечества? Кто устоял против мужества россиян? Перед ними все бежало; едина слава на следах у них. Кто ужаснее россиянина в сражении, и кто милосерднее его к побежденному? ...А сему разве можно научиться? ...Нет! С этим свойством должно родиться смертному.
Много бы я мог предложить здесь примеров сему подобных, кои образуют свойство душ российских, если бы захотел углубиться в историю нашу; но пусть любящие отечество сами почерпают душевное услаждение, читая оную. Я скажу только то, что нельзя увидеть ясно врожденного свойства россиян в модном нынешнем воспитании, которое однакож, сколько ни силятся обезобразить его, но совсем исполнить того не могут. Спросят у меня: что это за чудовище такое модное воспитание? Я о нем скажу, и скажу самую истину.
Воспитать — значит, с самого рождения сохранить жизнь младенца, питать его тело, потом просветить его разум, устроить сердце, дать нравы, открыть способности душевные и преобразовать к добру его свойства, дабы отечество могло увидеть полезного сына. Теперь спрашиваю: способен ли дать такое воспитание иностранец? Я уже не говорю, что удалившийся из своего отечества иностранец по причине той, что он там за дела или нравы свои нетерпим, принимается здесь без разбору в воспитатели? Я трепещу о воспитанниках его и не смею более говорить. Не упоминаю, что богатства целых домов подобными воспитателями похищаются посредством внушаемой склонности в питомце ко всему иностранному. Богатство — самая малая утрата в сравнении нравов.
Пусть выпишут благоразумного иностранца в воспитатели: он оставит свое отечество, дабы насадить благо в чужом?.. Какая грубая ошибка! Кто сын отечества и полезен ему, ничто не отвлечет от столь священного титла; а если удалится для прибытка, то можно ли вверить сына или дочь человеку, преданному корысти? Положим, что нашелся хотя один счастливый отец, снискавший чудо на земле, то есть чужеземца благоразумного и некорыстолюбивого. Что ж? Он, поруча ему дитя, дал сыну все благо жизни? Неправда... Государь требует от воспитания верного исполнителя его законов; отечество — достойного сына; общежитие — кроткого гражданина; и, словом, человека. Что ж? А иностранец разве не человек? Конечно человек, и сим-то самым утверждается мое предположение.
Не знаю, в природе ли человеческой или в привычке искать должно причины той необоримой склонности к месту своего рождения или вообще к той земле, на которой человек увидел свет, к тому воздуху, которым начал питаться в первые мгновения жизни? Те нравы, те обычаи, родство, вера, образ правления, — все совокупно влечет человека к своему отечеству. Напрасно мудрец проповедует, что он гражданин целого света; может быть сердце его никогда не согласовывалось с его же словами; ни один мудрец не предпочитал своему отечеству земли чужой, где бы он ни жил. Читая нравственные сочинения великих писателей, мы хотя и видим, что их правила всему вообще роду человеческому полезны, однакож они писаны языком природным мудреца, и первые воспользуются его изданием, конечно, его соотечественники; язык прославлен, отечество кроме первой пользы наставления хвалится честью рождения мудреца в своих пределах. За сию честь рождения Омира [1] многие народы древней Греции воевали.
Много было в России иностранцев, которые под видом просвещения искали единой пользы себе или своему отечеству, дабы опытом доказать на себе справедливость нашей пословицы: Волка сколько не корми, он всегда к лесу смотрит. Ле Клерк живой тому пример. Ле Клерк, одолженный (здесь в смысле — обязанный, К. К.) России своим благосостоянием и безбедною жизнью, возблагодарил ее изданием Истории Российской, в коей ничего не оставил (в смысле не забыл указать — К. К.), чем, по его мнению, мог он унизить и осмеять дела, нрав и науки наши, и везде хвастает в своем издании, что он прожил много лет в России с тем единственно, чтоб узнать совершенно обыкновения, свойства и язык наш... Признаться должно, что он знает все совершенно так, как псалтирщик, который читает весьма скоро псалтырь, но смысл ее выше его понятия [2].
Итак, какую даст поруку чужестранец, что он не поселит в воспитаннике более склонности к отечеству воспитателя ко вреду России? В том-то и состоит вся цель воспитателей иностранных, дабы не имея прежде куска хлеба в своем отечестве, после возвращения в оное обогащенным, жить весело на счет российского добродушия и над ним насмехаться. (...)
Незнание русского языка многие не считают пороком и говорят: с кем говорит по-русски? Разве с холопом? Ныне все знают по-французски. Но какое бедствие не знать отечественного языка! Исполнитель законов, на которых основано общественное благосостояние, жизнь и судьба каждого, как может служить правосудию, когда он того языка не знает, на котором писаны законы? Они столь же священны, как и особа, дающая законы. Пусть беспристрастный вникнет в сие; он вострепещет от модного воспитания... Дворянин, обладатель земледельцев, на каком языке предпишет им порядок, на каком языке будет внимать их нужды? Управитель есть, вот и все тут — от сего-то вышло недоразумение между словами управлять деревнями и управить деревни: последнее, благодаря модному воспитанию, начинает случаться чаще.
Когда же люди модного воспитания не разумеют по-русски, то не могут они и судить ни о чем русском. Воспитатели их, представляя им добро иностранное, утверждают, что Россия о подобном и не воображала до них, и что ни есть в ней, то все худо... Всякому свое мило. Ни о чем понятия не имеющий, птенец упитывается подобными толками и нечувствительно привыкает ненавидеть русское и пленяться иностранным. Вот от чего русские модно-воспитанники кажутся обезьянами. Кого воспитывал француз — тот подражает французам; воспитанник англичанина поставляет за первый предмет казаться англичанином, и так далее. Многократные опыты, случающиеся ежечасно в глазах наших, утверждают истину моих доводов, и кажется, что воспитатели разных земель, не видав друг друга никогда в глаза, и не слыхавши об имени, единодушно согласились вливать в россиян ненависть и презрение к России. (...)
Есть свойства общие всему роду человеческому; есть также свойства одному особливому народу принадлежащие. Всякий человек имеет благородное любочестие отличаться, и всякий человек находит для сего свой предмет; а сие, распространяясь на целые семейства, селения и государства, составляет то народное свойство, о котором здесь идет речь: образуют его вера, правление, самая земля и ее плодородие, жар или стужа воздуха.
Все писатели о делах праотцев российских наполняют историю победами их, следовательно, неустрашимость и искание славы повсюду видны. Я прибавлю к сему, что, может быть, нет и народа, которому уступили бы мы в делах славных, и нет народа, который бы менее нас разглашал о делах своих; отчего в древности много дел великих или совсем погибло, или чужими писателями с уменьшением о них повествовано: ибо станет ли кто прославлять того, кому он завидует? Мы видим даже и ныне, что о делах перед глазами нашими бывших, иностранные газетчики повествовали или вовсе не так, или совсем напротив. Но оставим сие, а посмотрим, что это за свойство такое, которое алчет славных подвигов и сверша, молчит о них?
Многие утверждают, что молчит о делах своих тот, кому дела его наносят стыд; но слава есть всеобщая похвала, следовательно, россияне дел своих не стыдятся — так видно, что россияне скромничают от того, что превозноситься собою не любят. Какое любезное свойство! Дела, достойные человека, сами собой почтенны — какая нужда: знают ли про них другие? Довольно, если совесть их одобрила, человек спокоен. Итак, лучше молчать о своих делах, а если они сами о себе говорят, то со всею скромною умеренностью...
В древние времена удивлялись и превозносили до небес гостеприимство Адлиета; у нас всякий крестьянин Адлието и гостеприимство не считает делом великим, оно ему сродно, — хлебосольство известно только в России. Пусть превозносящиеся знанием многих языков выразят мне на каком бы то ни было слово радушие; пусть изъяснят мне, что такое человек радушный? Сие название изображает особливую заботливость и усердие, оно выражает ясно, с каким удовольствием принимает хозяин к себе гостей, сие усердие и заботливость в угощении простирается до того, что он отдает преимущество гостям во всем, забывает совершенно о себе, и в том одном находит удовольствие, чтобы гости его были совершенно удовольствованы, и когда всем пресыщены, радушие хозяина всегда беспокоится, не упущено ли что-нибудь, могущее принести более удовольствия гостям. (...)
Но какая это добродетель, если нет просвещения? Не от того ли русские о своих подвигах молчали, что письмена им были неизвестны? Древность истории нашей, грамоты о мире и заключения союзов доказывают неоспоримо, что у нас были писаные законы, ученость имела свою степень возвышения, и даже во дни Ярослава, сына Владимирова, были стихотворные поэмы в честь ему и детям его. Хотя варварское нашествие татар, поработя Россию, разрушило все, однако существуют еще сии драгоценные остатки того и поныне в книгохранилищах охотников до редкостей древности отечественной, и, может быть, Россия вскоре их увидит; есть еще любители своего отечества, которые не щадят ничего, дабы собрать сии сокровища. Все читают Ярославову Правду, все читают заключенные мирные договоры Олега и последователей его с императорами греческими. История Александра Великого во многих местах говорит о скифах-славянах, и даже их речи помещает Курций. Было письмо, следовательно, было и просвещение, но свойство душ оставалось все одно и то же. (...)
Мягкосердечие и праводушие россиян из всего ясно видны, условия их извлечены из свойства врожденного... Россиянин доказал опытом твердое наблюдение своего слова и приобрел совершенное к себе доверие. Честь слова его неразлучна с его существованием. Святое наблюдение слова есть гордость души его, и для того россиянин не говорит: я раб своего слова, но я господин своего слова, зная совершенно, что господину лгать несвойственно, и что непоколебимо только то, что непринужденно. Екатерина Великая, достойно возгнушавшись рабством, повелела навсегда и самое слово раб исключить из языка российского.
Итак, имеет нечто врожденное народ российский; и сие нечто достойно и почтения, и прославления; не упрекнет меня никто в лести, ибо все основано на доводах не мечтательных, но истинно существующих. (...) Я не отрицаю, чтоб не нужно было занять чего у иностранцев; но что и как занимать? В том вся важность. Петр Великий занял у иностранцев строй воинский, но сообразовал его со свойством воинов своих... Петр Великий занял строение кораблей, но учредил флот по своему благорассмотрению и от того превзошел всех своих учителей.
Итак, напрасно отрицают, что будто бы в россиянах нет творческого духа — напрасно отрицают у нас свойство, которого ни один народ не имеет: оно состоит в непостижимой удобности все понимать. Не знающие (здесь «неумеющие» — К. К.) отличить глагола понимать от перенимать, дерзают приписывать россиянам действие последнее, — но какая разность между ними! (...)
Неустрашимость россиян есть отменное их свойство. Были народы храбрые, жаждущие воевать и побеждать — как то римляне. Они били весь свет по склонности и охоте к войне, но россияне не для того бьют врагов, что они охотники драться, а для того, чтоб их самих не били. Необходимость сражаться выводит в поле россиян всегда с сердечным сокрушением, и для того всегда они возвращаются с торжеством. Римлян, сих воинов света, победили; храбрость их на века исчезла и слава с именем их погибла. Россияне никогда побеждены не будут. Сказал один король, знающий войну и по своему собственному опыту, что русских можно побить иногда, но победить — никогда. Итак, россияне не есть народ воинствующий, но народ побеждающий. Храбрость и отвага их основательны, а неустрашимость преславна.
При таковых свойствах россиянин всегда бодр и весел, и весьма склонен к веселостям: сие можно видеть, когда российские воины после сильных трудов и трудного похода едва придут на место, то не валятся, как другие европейские войска, спать, но отдыхают, поя песни и производя пляски... Коренная российская музыка имеет нечто в себе весьма достойное примечания: песни свадебные, хоральные, полевые и бурлацкие в напевах своих так отличны, что без слов можно узнать их свойство. Нежные же и комнатные не уступают в приятности своей никаким на свете, но музыка во всех все равно отличием своим от музык европейских и азиатских доказывает, что россияне имеют нечто свое собственное. Но как веселость по большей части бывает при хлебосольстве, то чувство радушия простирается даже до пьянства, которое более всех приметно у поселян. Хлебопашцы, однако же, упиваются только по праздникам и всегда начинают так веселиться после обедни, ибо народ российский отличается благочестием своим от прочих.
Благочестие наше весьма примечательно по тому, что оно совершенно в той мере, какова предписана христианину законом православным. Нигде в свете (нет — К. К.) меньше суеверия, как в России, и нигде также нет больше твердости в вере, как в России. Католики доныне доказывали постоянство в вере своей самым бешенством, которое столь же Богу противно, как и неверие. В России никогда не слышно было даже и о имени кровожаждущей инквизиции. Россиянин сожалеет о заблуждении иноверца, но терпит его, и ежели иноверец достоин наказания, то да накажет его Бог. Россиянин ревностен к обращению иноверцев, но далее доказательств и увещания способы его не идут.
Итак, здесь я предложил слабое только начертание врожденного свойства душ российских: не тщеславлюсь я тем, чтобы я выполнил все, что должно изъяснено быть во всем пространстве и ясности в рассуждении сего содержания. (...) Одно только скажу, что изочтенных (перечисленных — К. К.) здесь свойств у россиян никто оспорить не может, то есть: что вообще россияне во всех состояниях и сословиях неустрашимы, правдивы, славолюбивы, но при том скромны, великодушны, жалостливы, быстропонятны ко всему, благочестивы без суеверия, терпеливы и веселы; а главное их свойство, что они во всем щедры. Не отрицаю и слабостей, а может быть и самих пороков, но они при блистании сих великих добродетелей не весьма приметны; да и описывать их нет мне нужды, поелику главное российское свойство есть доброе, а пороки их происходят от неумеренной, а иногда и некстати употребленной добродетели.
Капитолина Кокшенева
[1] Имеется ввиду Гомер.
[2] В 1784 году в Париже вышла «История России» в шести томах Леклерка, являющегося доктором и почетным членом российской Академии наук. «История» эта вызвала возмущение многих культурных людей России, в том числе и П. Плавильщикова. Позже о ней писал проф. М. О. Коялович, что в ней «с истинно французским легкомыслием» собрано все то, «что только могли выдумать злостные и насмешливые иноземцы о России».
Петр Плавильщиков: Русских можно побить иногда, но победить — никогда
Петр Плавильщиков: Русских можно побить иногда, но победить — никогда