Отечественное право: моральные ориентиры совершенствования

Столь же требовательно разделяя поверхностные и подспудные мотивы, замысел и импликации, православный взгляд вправе подвергнуть анализу отечественное законодательство в тех сферах, которые больше всего влияют на самоощущение сограждан, затрагивают их достоинство, гражданские чувства, их идентичность.

Российские правоведы А. А. Давлетов и А. С. Барабаш обратили внимание на тот факт, что в новой редакции Уголовно-процессуального го кодекса РФ (2001 г.) отсутствует упоминание о всесторонности, полноте и объективности разрешения дела, а также вообще не упоминается термин «истина» (в прежней редакции истина ясно и однозначно называлась целью уголовного судопроизводства). «Вера в правосудие, и без того основательно подорванное за годы советской власти, потеряла свой обязательный атрибут — икону Истины. В понимании российского человека уголовное судопроизводство стало бесцельным, бессмысленным, т. к. нет Правосудия без Истины, Справедливости и Правды», — пишут авторы. Смысловая «ампутация» стала результатом имплантации принципа европейского принципа состязательности судопроизводства в отечественное уголовное право, которое шло вразрез с его традицией. Принцип состязательности нивелировал разницу между агрессором и жертвой: процесс стал дуэлью адвокатов, красноречие которых стало более востребуемым даром, чем собственно знание законодательства, не говоря о нравственных качествах. Нравственность адвоката не является ценностью в процессе, поскольку целью не является установление истины.

Когда из судебной практики исчезает понятие «истина», меняется само предназначение суда как института. Это не просто влияет на психику истца-жертвы — это переворачивает его мировосприятие, становится травмой для его идентичности.

Еще одна подмена понятий произошла в отечественном градостроительном праве. Здесь во главу угла была поставлена «теория доходности территорий», позволяющая заказчику полностью игнорировать общественные интересы, инфраструктурные потребности и даже риски дорожных происшествий. Как и в предыдущем случае, законодательная новация была импортирована, более того, внедрена разработчиком, являющимся постоянным партнером Агентства по международному развитию США.

Под давлением лоббистов в российское законодательство также производились попытки внести «новеллы», позволяющие произвольно внедрять опробованный в других странах опыт так называемого планирования семьи, а также переделать региональные системы здравоохранения таким образом, чтобы квалифицированная медицинская помощь была доступна исключительно в областных центрах.

Расхождение права с нравственностью, как мы видим на этих примерах, является прямым следствием несамостоятельности законодателей. Эта несамостоятельность может иметь разные причины, однако смысловой подтекст таких законодательных инициатив очевиден по их результату. Он проявляется в извращении цивилизационных смыслов, в нанесении стойких травм широким категориям населения. А кроме того — в деградации среды проживания, в стагнации запустения. И в итоге — во множестве непродуманных решений наших сограждан об эмиграции из нашей страны, вместе со своим личностно не сформированным потомством.

Можно привести другие примеры законов, побивших рекорды непопулярности — закона об отмене транспортных льгот, ограничивших права пенсионеров на передвижение; закона о государственных контрактах, в котором исполнение оперной арии приравнено к покупке гвоздей; а тендеры на планирование регионов, строительство дорог и мостов разыгрываются по принципу понижения цены — то есть по принципу худшего качества. В таких случаях законодатель руководится идеей, не обязательно заимствованной, но всегда абстрактной, не принимая во внимания ущерба общественным интересам.

Общественные интересы имеют экономическое измерение. Если закон не стимулируют развитие дорог, удаленные регионы будут продолжать пустеть, а жизнь в них деградировать. Если полностью отдать градостроительную среду на откуп собственникам, среда деформируется, исчезнет дух места, а с ним и инвестиционная привлекательность. Если гуманитарное творчество натыкается на бюрократические рогатки, не имеющие отношения к профессии, оно реализует себя иначе, исподволь изливается в протест, меняет установки, поддается искушениям чужих интенций, в итоге попадает в рабство.

Глухота к общественным интересам может объясняться узкопрофильным видением. Подобно застройщику, видящему мир с высоты своего небоскреба, отраслевые лоббисты видят мир через сословную призму. В России не развита важнейшая сфера защиты окружающей среды — переработка отходов (рециклинг). Однако решение этой проблемы только посредством акциза с производителей химических товаров, в частности, пленок, сменит экологическую проблему социальной. Но ведь существует отрасль, в которой практика обращения с природной средой часто следует стереотипу «человека убегающего» — это лесная промышленность. Она не требует таких вложений, как нефтехимия, и в то же время извлекает прибыль из спроса на лес в странах, где древесина является дефицитом. Помимо этой отрасли производства, постоянным генератором мусора является сфера развлечений. По христиански справедливый выбор — решить проблему за счет получателей легкого дохода.

Православный взгляд останавливается на тех аспектах и деталях текущего законодательства, которые упускает светский человек, ведомый мотивом самоутверждения или полемики. Такой взгляд замечает те «врожденные дефекты» в законах, которые отзовутся не только прямо, но и опосредованно, не только в экономических потерях, но и в общественном настрое. Он предчувствует негативную реакцию на закон до его введения в действие. Он предощущает боль ущемленных общественных групп — не только своей паствы, но и миллионов невоцерковленных сограждан.

Этим видением не следует пренебрегать. Законодательный процесс в России мог бы избежать множества ошибок и просчетов, если бы судьбоносные для миллионов сограждан законы проходили экспертизу под эгидой Церкви.

Мировая вакханалия вокруг дела кощунниц в храме могла бы не возникнуть, если бы законодатель, имея для этого поводы, к этому времени провел различительную грань между искусством и пародией на него, а внутри пародии — на паразитическую анти-культуру и анти-культуру, являющуюся инструментом разрушения ценностей и смыслов.

Как раз в те годы, когда в мире вошла в моду евгеника, возникла тенденция к экстраполяции теории относительности из сферы физики в сферу общественной жизни. Результатом стала широчайшая подмена понятий, присвоение высоких терминов их противоположностям по исключительному признаку эффекта.

Так, искусство — живописное, музыкальное, театральное — вызывает у человека высшие эстетические эмоции. Подмена понятий по принципу упрощения произвольно распространяет термин искусство на любую изобразительную, композиционную или игровую деятельность, вызывающую сильные (какие угодно) эмоции. С этих пор какофония якобы вправе называться музыкой, мазня, творимая задней лапой орангутанга, — искусством, а групповая уличная выходка — театром.

Суррогаты искусства никогда бы не вызвали никакого отзвука или просто интереса к себе, став предметом разве что однократного осмеяния или недоумения, если бы не создание вокруг них в медиа-пространстве искусственного культа и не поддержка со стороны немногочисленных, но крайне влиятельных в глобальной элите семейных фондов.

Суррогаты искусства прививаются не в любой общественной и культурной среде. Различные формы постмодерна привились, получили широкое признание в послевоенной Европе, где разрушенные центры городов застраивались простыми геометрическими архитектурными формами. Одна намеренная анти-эстетика адаптировалась к другой, в том числе проникая и в церковную архитектуру. Кризис Европы начался не с банков.

В нашей стране суррогаты искусства получили популярность в узких интеллектуальных кругах в период антирелигиозной кампании 1960-х гг. и одновременной примитивизации архитектуры. При этом широкого внимания анти-эстетика по-прежнему не привлекала — до тех пор, когда эмоциональный эффект, на который она была рассчитана, не приобрел дополнительного эпатажного измерения.

Как и Интернет, длительно не раскрывавший свой деструктивный потенциал, художественная анти-эстетика явила свое предназначение, когда эпатаж приобрел, наконец, масштаб смысловой агрессии и вызова духовности, то есть когда она непосредственно соединилась с анти-этикой. Что, в соответствии с той же экстраполяцией теории относительности, не мешало этому направлению, при наличии или отсутствии у ее деятелей художественного или театрального образования, именовать себя искусством.

Несмотря на то, что акции, заведомо оскорбляющие чувства широкого круга сограждан, происходили регулярно, законодатель не задумывался о правовой стороне этих явлений, пока очередной (один из многих) эпатажный акт не затронул чувства миллионов верующих. Но и после этого понятийный аппарат права в этой сфере остается недоработанным, что позволяет анти-искусству и далее вольготно самовыражаться, следуя мотивам, не имеющим отношения к культуре.

Как и во многих других случаях, пересмотр исторических смыслов в 1990-х годах исключил из оборота не только атрибуты ушедшего политического строя, но вместе с ним и часть актуального понятийного аппарата. Так, в исчезновением слов «комсомолец» и «парторг» были исключены из оборота термины «колониализм», «экспансия», «идеологическая борьба», «культурная война», хотя сами эти феномены никуда не делись. И даже если смысловое оружие, опережая военную технику, применяется не против нас, а против кого-то другого, мы не вправе делать вид, что ничего не происходит. Такое равнодушие противоречит христианской морали, а православной — в особенности.

Мы не можем не заметить, что одновременные нападки на российское государство и Русскую Православную Церковь совпали по времени с оглашением планов России по преобразованию Евразийского союза государств в самостоятельный полюс мирового влияния.

Интеграция Евразийского пространства — это не только вопрос чести, но прежде всего вопрос долга перед гражданами, невинно понесшими ущерб при одномоментном распаде общей державы, перед бывшими работниками предприятий, остановленных из-за разрыва производственных связей, перед разделенными семьями. Это этическая, а не только политическая инициатива. В то же время эта инициатива — широкое поле для воплощения замыслов и энергии российских деловых сословий, созвучная самому понятию предпринимателя, который отличается от бизнесмена тем, что его мотивом является создание нового качества, а не извлечение прибыли.

Православный взгляд обеспокоен засорением душ анти-эстетикой и анти-этикой. Но он видит в каждом согражданине те лучшие силы и импульсы, которые политик или бизнесмен может сам не различать. Он воспринимает те невидимые нити, которые в нашем несовершенном бытии соединяют богатого и нищего, старика и юношу, депутата и избирателя. Это взгляд, способный судить и прощать, тонко чувствует свое и чужое, угадывая пути добра и зла.

С православной точки зрения, государство может целенаправленно формировать эстетический вкус, как и этические представления — притом не в одиночку, а во взаимодействии со структурами гражданского общества. Подобное целеполагание, как и любое «отделение зерен от плевел», увязано с сохранением системы ценностей — «запаса прочности» цивилизации.

«Отделение зерен от плевел» сложно, но возможно. Отправная точка — разделение любых человеческих занятий (и соответственно, современных профессий) на те, которые служат общественному благу, и те, которые ему вредят. Можно сопоставить физические виды спорта и те виды шоу-бизнеса, где предметом оценки является прирожденная внешняя привлекательность. В первом случае результат достигается трудом, систематическим развитием задатков, совершенствованием не только силы, но и духа, во втором случае имеет место «фиктивная заслуга». Виды деятельности, где образуются «фиктивные заслуги», могут быть отнесены к категории паразитических. И это различие может быть внесено в букву закона.

Константин Черемных