Он умер русским, потому что не мог быть больше украинцем

Так и не успел объяснить мне мой лучший друг с Украины — настоящий друг-товарищ, с которым мы почти два года делили все сложности армейской жизни, а потом поддерживали более сорока лет добрые отношения, почему он вдруг сменил свою украинскую фамилию на русскую?

Недавно я обнаружил в почтовом ящике письмо — свое собственное, которое я узнал по конверту и моему почерку на нем, посланное мной накануне Нового года на Украину, в одесское село, с поздравлениями своему давнему и лучшему другу, удивительному человеку, с которым мы прошли огонь и воду — в прямом смысле, потому как служили в танковых войсках в те годы, когда мир вдруг узнал, что где-то там, на далеком Дальнем Востоке, есть река Уссури, а на ней — остров Даманский, на котором в бою с китайскими нарушителями границы сложили головы несколько десятков советских солдат.

На конверте, словно сигнал тревоги — красный квадратик бумаги, ударивший мне по нервам. Сердце тревожно екнуло: не может быть!? Не верил, не хотел верить до конца, пока не дошел до меня смысл лаконичной, как суровый приговор, надписи от руки: «Адресат умер».

Вот так просто: еще вчера Мишка жил, откликался на мои письма, писал мне свои — компьютера у него не было и не могло быть по определению, а я всякий раз ждал, когда же увижу в почтовом ящике знакомый конверт со знакомым почерком... А он взял — и умер. И ведь никогда не жаловался — ни единого раза! Да и ему ли было жаловаться — самому сильному человеку в нашем отличном танковом полку: никто из нас столько раз не поднимал двухпудовку, и все состязания по поднятию гирь неизменно выигрывал он. «Полутяж!», — с гордостью говорил мне мой друг Мишка, красивый украинский хлопец, оптимист и добряк.

Он несколько месяцев службы — кстати, в армию он попросился добровольно, на полгода раньше срока, признавшись в очередном письме: «Был романтик!» — пробыл сначала в спортроте в Уссурийске, готовился к армейским соревнованиям. Потом его прислали к нам, в танковый полк, дослуживать оставшиеся полтора года. Обижался: не дали командиры выступить на соревнованиях гиревиков и завоевать звание мастера спорта! Так и остался вечным кандидатом в мастера, ибо служба давала мало возможностей для спорта, хотя он фанатично поддерживал форму, таская свои двухпудовки прямо в солдатском рюкзаке по полигонам, на учения, и как только выпадало время, принимался за нелегкие свои упражнения.

Ну не могу не вспомнить ту забавную историю, когда он, зная, что сразу после учений мы, не заезжая в казармы, отправимся на полигон, на стрельбы, договорился со своим командиром отделения, что тот возьмет по тревоге его автомат, а он, Мишка, потащит рюкзак с двумя гирями. Но гири — не автомат, полк подняли по тревоге внезапно, сержант прихватил Мишкино оружие, а тот замешкался, да и с двумя двухпудовками особо не разбежишься... Словом, полк на танках и прочей технике ушел на скорости в ночь, а наш друг бодро подался следом — пешком, с приличной тяжестью на спине...

Так и шел бы он по разбитой танками грунтовке всю ночь, в кромешной темноте, если бы его случайно не подобрал на машине командир нашего полка. Узнал, что за боец, откуда, и подбросил на своем военном «джипе» до временного расположения нашего дивизиона. И это надо было видеть: ночь, БТР, возле него Мишка с рюкзаком. Робко, чтобы не потревожить других бойцов, стучит по броне: «Григорий, это я!» Из люка появляется тот самый командир отделения, что прихватил Мишкин автомат, уже сонный. «Держи», — говорит ему Мишка и подает одной рукой свой тяжеленный рюкзак. Тот принимает его тоже одной рукой, совсем забыв, что в рюкзаке. А дальше... Ну конечно, он тотчас выпускает рюкзак из рук и тот обрушивается вниз. Почти на голову нашему другу. Не успей он отскочить в сторону, долго бы мы его ждали из госпиталя.

Чтобы понять, что нас связывало в армии, по сути, двадцатилетних пацанов со всех уголков огромной страны, надо было просто увидеть того же Мишку на плацу, когда, отчеканив шаг торжественным маршем перед строем, уходили на дембель, домой, наши друзья-товарищи. Вот обернулся, покидая плац, озорно так сибиряк Юрка Наумов, по прозвищу Золотце — еще один наш друг, механик-водитель средних танков, такой же «мазутчик», как и я, и помахал прощально нам рукой — и слезы сами собой побежали по лицу Мишки. Не зря плакал: они ведь так и не встретились в послеармейской жизни — уж больно далеко развела их судьба.

Хорошо, что у них был «связной»: то в Сибирь судьба меня забросит и мы, пусть накоротке, но пообщаемся с Юркой-Золотцем, то вдруг случится поездка на Украину, и мы сходимся с Мишкой, и тогда передаю привет от одного другому, рассказываю про житье-бытье сибирского друга... А письмо придет с Украины — тут же телефонный звонок в Сибирь: «Золотце, тебе привет от Мишки!» И все письмо — от строчки до строчки, где вот такие, как правило, слова: «А Юрочке нашему огромный привет, пусть не падает духом, держится!»

И это писал человек, жизнь которого — такая безоблачная и полная надежд после армии и окончания университета, — начала медленно терять смысл и постепенно угасать в девяностые годы и после них, до самых вот последних дней...

Он писал мне о том, как в его родной украинской сельской школе вдруг из курса литературы исчезли великие русские писатели — от Пушкина до Толстого, а вместо них обнаружились некие «национальные классики», о которых даже он, коренной украинец, не слышал. Не говоря уже о том, что не читал. Стали исчезать книги на русском языке — и он просил меня присылать ему их хоть изредка. Отправлял, что мог.

Он страшно переживал, что в учебниках истории, которую он с любовью преподавал в сельской школе, Советский Союза преподносился исключительно как «империя зла», принесшая неисчислимые беды Украине. «Я стараюсь рассказать детям, что не все так плохо было в наше советское время — было немало и хорошего», — писал с болью мой товарищ. Конечно же, он рассказывал детям и о нашей армейской дружбе, и о своих друзьях — товарищах — немце Вебере, татарине Шейхалиеве, украинце Нестеренко, настоящем русском сибиряке Наумове... Да и кто тогда придавал значение нашим национальностям? Жили — не тужили, как могли, служили и дружили.

Когда мы узнали о нападении китайских военных в районе реки Уссури на наших пограничников, рассуждений, вроде нынешних: за кого, мол, воюем? — не было. Приказ — вперед, к границе, на защиту своей Родины! Даже подивился я тогда на ребят: собраны, строги, а главное — дружны. Тот же Мишка — спортротовец все же, «аристократ» можно сказать — всю ночь при свете костра без устали колотил молотом по гусеницам, меняя лопнувшие во время марша траки на новые вместе с нами, механиками. Ни слова обидного, ни жалобы или просьбы передохнуть, ибо как только забрезжил мартовский рассвет над сопками, мы снова по машинам — и марш-бросок туда, к границе, где уже вовсю шел бой между нашими бойцами и захватчиками родной территории.

Мы часто вспоминали с Мишкой в письмах и те дни, и тех ребят — сослуживцев. Но больше он писал мне о своем житье-бытье в родном селе, которое при советской власти было и большим, и богатым, и населенным. Мне доводилось бывать у Мишки в гостях: красивое село было! Длинные улицы из беленьких хат, школа, магазин, дом культуры...

Но дела шли все хуже и хуже... Вот строчки из Мишкиного письма: «Этим летом хотел закончить с педагогической деятельностью, уйти на пенсию по выслуге лет. Не получилось: надо ведь как-то прокормить семью, доучить сына-студента. Конечно, остался бы работать в школе и дальше — я работу свою люблю, но не оплачивает мой труд это паршивое государство! Ну как можно прожить, если за свет, за телефон, за огород, за газ-баллон уходит не менее половины этого заработка? А детей обуть-одеть, да даже хлеба купить каждый день — и ничего на руках не остается».

С болью он наблюдал, как гибнет его любимое село: «Я тут с местным священником как-то раз разговаривал, так он привел мне страшную цифру: за год в селе умерло свыше 90 человек, а родилось только 14!» А потом и вовсе сообщил мне жуткую цифру: из 14 тысяч бывших односельчан осталось лишь пять! Можно сказать — вымерло село. И это вам не сибирская глубинка, не северные просторы с дикими морозами и жуткими буранами, а самый что ни на есть благодатный юг, тот самый, куда мы стремились на отдых, а иногда и на постоянное место жительства. Вот в чем тут трагедия! Умирало само представление об украинской благодати, где люди всегда жили лучше, чем русские крестьяне где-нибудь на Псковщине. Но я не знал, не мог даже предполагать, что вместе с родным селом умирал и мой друг, близкий мне человек.

Он горько переживал за других: «Каждый день в селе похороны — и не одни. Только из моей школы в возрасте 50 лет умер директор — мой друг, коллега, а через два месяца — на 51-ом году не стало тоже моего друга и коллеги, учителя физвоспитания. Причина одна и та же — не выдержало сердце. Да и как оно выдержит от такой жизни? А лечиться народу не за что — надо платить, платить и платить. Вчера, то есть пятого декабря, умер одиннадцатиклассник — от истощения...»

Страшные вещи! И еще страшнее, что мой друг тоже был в этой очереди. Конечно, он вертелся, как мог, сопротивлялся этому медленному угасанию и вокруг, и в его душе. Находил побочную работу, особенно летом, во время каникул: «Сейчас работаю на току — идет уборка пшеницы, ячменя, гороха, проса... Работа «романтическая»: веник, совковая лопата — и перекладка-погрузка зерна. Жара невыносимая, приходишь домой абсолютно вымотанный — все-таки возраст уже. Работаю со своими бывшими учениками, поначалу стыдно было, что их бывший учитель, классный руководитель, на пенсии приобрел «новую профессию» — подметальщика... Но что тут сделаешь — жить-то ведь как-то надо!»

Про свою жизнь он писал всегда коротко и без особых подробностей, подчеркивая: что об этом говорить! Но вот отдельные эпизоды: «Каждый день с тележкой или на велосипеде еду в соседнюю лесополосу за дровами — уголь нынче дорог, нечем за него заплатить». И далее: «Извини за почерк, пишу при свете лампады, свет регулярно вечером отключают». Но больше, судя по письмам моего друга, он угасал душой — как та свеча, которая, догорая, еще может вспыхнуть раз-другой, а потом останется от нее только тлеть фитилек — и то совсем недолго.

«Ты, наверняка, следишь за ситуацией на Украине, — писал он мне в очередной раз. — Грядут выборы. Дай боже, чтобы все нормально закончилось, чтобы не вспыхнула гражданская война. Обстановка в стране чрезвычайно сложная. Экономическая и политическая. Так долго не должно продолжаться. Люди уже никому не верят». Я поражался: со своего сельского «бугорка» он хорошо видел всю свою «незалежную Украину» и даже вот так пророчески предсказывал ей «гражданскую войну».

«Есть ли свет в этом тоннеле?» — риторически спрашивал он меня. Я его успокаивал как мог: мол, не переживай, наступят новые времена, все «устаканится». Он бодрился, благодарил за присланные ему деньги (я ему их посылал прямо в письме, вложив внутрь открытки, чтобы «не светились», пока они не стали исчезать и пока сам Мишка не попросил меня больше не тратиться, ибо, как он считал, их крадут у них на почте). Но он снова и снова писал о наболевшем: «Жаль мне наших старшеклассников. Сегодня даже способные и умные из них без денег в вуз не поступят. Да и кому они нужны? Поэтому многие ребята после школы идут работать — кто куда. У них пропадает интерес к дальнейшей учебе. Идет процесс деградации общества. Становится страшно за будущее своих детей! Что их ждет завтра?»

За все и всех он переживал — мой давний и лучший друг-украинец: «Впервые за много лет оказался в Одессе, на курсах повышения квалификации учителей. Как изменилась Одесса? И блеск, и нищета. Улицы чистые, дома опрятные. Но тут же и нищета. Бомжей развелось море. И в основном — пожилые люди и дети. Роются в контейнерах для мусора в поисках еды, на каждом углу — попрошайки, клянчат деньги». И снова глобальный вопрос, который мучил его, как истинного патриота своей родины: «И это страна!? Нет страны, потому что у власти — бандиты!»

Как в воду смотрел мой друг. Он совсем немного не дожил до краха и страны, и системы власти в ней. Успел только неожиданно сообщить, что теперь фамилия его оканчивается не как раньше, а по-русски, на — ов. Пообещал, что когда-нибудь он объяснит мне — почему? И просил подписывать письма ему теперь этой новой русской фамилией.

Я ждал от него ответа и объяснений по этому поводу на минувший Новый год, а получил свое собственное письмо — с тем самым красным квадратиком на нем и бьющими прямо в сердце словами: «Адресат умер».

Но теперь, раскладывая всю жизнь своего друга, как стопку его старых писем, воспринимая его боль и тоску по нормальной человеческой жизни, как свою собственную, я и сам могу ответить на свой же вопрос: он взял русскую фамилию, потому что более уже не мог оставаться украинцем в стране, которая давно перестала его считать достойным ее гражданином. Это был его своеобразный личный протест против того, что делало с ним и его близкими новоиспеченное украинское государство.

И умер он совсем не неожиданно: ведь письмо за письмом, строка за строкой, он объяснял мне, как уходит из него — такого крепкого и закаленного, казалось бы, человека — жизнь. И эти слова: «Адресат умер» — лишь простая констатация факта, что моего друга, славного украинца Мишки, вдруг просто не стало.

Я сознательно не указываю здесь ни названия его села, ни его настоящей — еще украинской — фамилии, ибо неизвестно, как повернется в очередной раз жизнь на его родной Украине, в его родном селе. А у него жена, подрастают дочка и внуки. И он мой почти единственный самый верный и лучший друг — из тех друзей, которых не предают.

Анатолий Строев