Метроном Ленинграда стучит и в моем сердце

Это должно было когда-то случиться. Сытый и лишенный памяти молодой человек, сидя за рулем прекрасного автомобиля и глядя через окно на сверкающие огни большого города, вдруг задается удивительным вопросом: и на черта мы воевали с фашистами, положив столько народа, если жизнь и так хороша?

А уж защищать Брестскую крепость, когда враг был повсюду, сражаться в Сталинграде, который был практически разрушен до основания, за каждую пядь земли, умирать в блокаду в Ленинграде — от холода и голода целых 900 дней и ночей, участвовать в гигантском танковом сражении на Курской дуге, идти на штурм Берлина — полный абсурд! Ведь у него, у этого человека, жизнь и так прекрасна, чтобы заморачиваться относительно давно минувших дней.

Вопрос о том, надо ли было идти на такие жертвы в блокадном Ленинграде, отстаивая его до последнего ценой многочисленных жертв, мне лично довелось услышать задолго до нынешних дней, еще в советское время.

Это был поэтический вечер прекрасного советского поэта, бывшего главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Воронова в Политехническом музее Москвы, в том самом зале, где когда-то смело буйствовали молодые трибуны шестидесятых, а потом каждый год справлял со своими поклонниками свой день рождения Евгений Евтушенко. Говорю об это неспроста, ибо Юрий Воронов — не из поэтов-трибунов. Более того: он из того поколения поэтов, которым довелось пережить лихие годины Великой Отечественной, и пережить именно в блокадном Ленинграде. Это он написал знаменитые — и такие пронзительные строчки:

«В блокадных днях мы так и не узнали,
Меж юностью и детством где черта?
Нам в сорок третьем выдали медали
И только в сорок пятом паспорта».

И голос у него был тихий, и манеры интеллигентные, и стихи свои он читал негромко, словно разговаривая с нами о чем-то личном.

Вечер вела поэт Юлия Друнина, наверно, мало знакомая сегодняшним поклонникам современной поэзии, но личность яркая, с характером, который, наверно, и позволил ей пройти дорогами войны, спасая наших раненых бойцов из-под огня. Между прочим, не понаслышке знавшая и об ужасах блокады Северной столицы.

Вместе с Вороновым они много рассказывали о том времени, о людях войны и тыла, о детях-блокадниках, о жизни и смерти... И вот когда пришел черед слушателей задавать им вопросы, недалеко от меня вскочил совсем еще молодой, судя по его прыщавому лицу, парнишка и спросил недрогнувшим голосом, с неким даже вызовом: «Если вы говорите, что все было так ужасно в Ленинграде, то не проще было бы его сдать?»

Надо было видеть, как вдруг растерялись и Воронов, и Друнина от такого неожиданного для них вопроса. Не готовились. Не запаслись железными аргументами. А все потому, что им казалось все годы после войны, что окружающие понимают также как и они, почему люди в блокадном Ленинграде не помышляли о том, чтобы сдаться фашистам, — даже спасая свою собственную жизнь? Поэты, столько раз и так пронзительно написавшие о войне, смотревшие не в такое вот прыщеватое лицо молодого современника, а в лицо врага — жестокого и беспощадного, вдруг стушевались, стали искать аргументы, снова и снова повторять о мужестве и стойкости советских солдат и ленинградцев... Но я видел: сытенького юношу они не убедили.

А ведь ответ был прост — и я его услышал на другой день. От простой русской женщины — уборщицы в гостинице «Юность», где я в то время жил. Она вытряхнула из мусорной корзины кусок хлеба, показала его мне и сказала со вздохом: «А в блокадном Ленинграде из-за такого куска люди умирали». Я вспомнил вечер в Политехническом: да что там — кусок хлеба, сказал ей, если один молодой человек вчера спросил фронтового поэта, почему не сдали Ленинград фашистам? Пожилая женщина вдруг выронила из рук швабру и сказала потерянно то, что не сумели сказать вчера Воронов и Друнина: «Как это — сдать!? Так если бы мы Ленинград сдали — мы бы и всю страну тогда сдали бы!» Кому не дано этого понять? Какие еще нужны аргументы? И почему в умах нынешних молодых рождаются кощунственные вопросы?

Но вот мой коллега обращается с подобным вопросом к своему папе, который, как он пишет, имеет «некоторое отношение» к войне, а еще при этом доктор наук, профессор. И о чем говорит его ученый папа? О чудовищных преступлениях фашистов на нашей земле? О жуткой идеологии гитлеровцев, желавших превратить русских людей в послушных скотов?

Нет! В том-то и дело, что нет! Это, оказывается, наша страна «потопила в крови немцев», бросив «на верную смерть миллионы необученных людей». Вот ведь как можно перевернуть историю, превратив агрессора в невинную овцу, а защитников Отечества — в сволочей и варваров!

Папе моего коллеги — 88 лет, он жив, и, надеюсь, еще здоров. А дяде моему вечно будет восемнадцать, потому что он погиб под Харьковом, в марте сорок второго, будучи командиром взвода противотанковых ружей. Выпускник ускоренных курсов младших командиров, он ни секунды не сомневался в святости защиты своей Родины. И моя мать, его старшая сестра, никогда не путала врага с защитниками страны. Каждый год, в День Великой Победы, как только по радио начинали звучать слова песни: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...» — она начинала плакать и тихо приговаривать: «Убили, гады, убили моего брата». Она, не имея профессорского звания, никогда не путала гадов-фашистов с отцами-командирами советской армии.

Долгие годы она была уверена, что ее брат в свои восемнадцать пал при обороне именно Ленинграда. Так ей хотелось. Или так ей верилось, что он погиб, защищая блокадный, но гордый и неприступный город. Город, который был крепостью — прежде всего, духовной — для всей страны.

Но нет, фамилия моего дяди значится на памятнике погибшим при освобождении украинского села. Красавец-парень, в офицерской фуражке и с артиллеристскими знаками в петлицах... Таким он будет вечно.

Наша мать была простой русской женщиной, вырастившей четверых сыновей, которые отслужили свои положенные сроки в армии: один — четыре года в морфлоте, другой — три года в спецназе, третий — два года в танкистах, четвертый — офицерские курсы в зенитчиках... Думаю, нам эти военные годы зачтутся. Но неужели мы сможем предать память о ней и о нашем, навеки восемнадцатилетнем дяде, даже на миг усомнившись в его смерти во имя нашей жизни!?

Никогда не забуду встречу в Пицунде, в доме отдыха литераторов, с легендарным диктором времен Великой Отечественной Юрием Левитаном. Запомнилось, как он рассказывал про сообщение Информбюро о прорыве блокады Ленинграда. Выражать радость или печаль диктор того времени права не имел. Но тут он не смог остаться беспристрастным, зачитывая строчку о войсках, которые перешли в наступление «...и прорвали блокаду Ленинграда!».

Он повторил эту строку для нас, чуть выдержав паузу перед словом «блокаду» и повысив голос на слове «Ленинграда». И я увидел, как люди вокруг меня заплакали. Потому что это были не просто слова: это была наша боль и гордость — город, который своим мужеством спас страну от порабощения самыми жестокими и бесчеловечными варварами.

Я, честно сказать, не знаю, как и почему у молодых, и не только у молодых, но и у людей постарше, возникает беспамятство?

Писатель Владимир Богомолов, который служил во фронтовой разведке и который все свои книги посвятил Великой Отечественной войне, до конца дней своих пытался объяснить, что стало бы с нашим народом, победи в 1941-1945 годах фашисты. Вот высказывание одного из руководителей Третьего рейха, которое цитирует Владимир Богомолов: «Принципиальная линия для нас абсолютно ясна — этому народу не надо давать культуру. Я хочу повторить здесь слово в слово то, что сказал мне фюрер. Вполне достаточно, во-первых, чтобы дети в школах запомнили дорожные знаки и не бросались под машины; во-вторых, чтобы они выучили таблицу умножения, но только до 25; в-третьих, чтобы они научились подписывать свою фамилию. Больше им ничего не надо». Цитирую из его книги «Срам имут и живые, и мертвые, и Россия...»

Но, как показывают последние события, связанные с 70-летием полного освобождения от блокады Ленинграда, и хлынувшая потоком демагогия про историю, которую, де, надо знать и изучать, срам имут не все ныне живущие в России.

Наверно, неспроста поэт Юрий Воронов, вторя Владимиру Богомолову, написал с тревогой эти строки, явно обращаясь к нам нынешним:

«Я не напрасно беспокоюсь,
Чтоб не забылась та война:
Ведь эта память — наша совесть.
Она, как сила, нам нужна».

Вот с совестью у некоторых наших коллег, похоже, образовался острейший дефицит. Не могу сказать, что случайный. Двадцать последних лет — по телевидению, в книгах, кино, со страниц газет, журналов — нам упорно внушали, что это мы, русские, проиграли войну, что все жертвы с нашей стороны были напрасны, что мы теперь такие свободные в своей болтовне и глупости, что можем запросто оскорблять еще живущих ветеранов Великой Отечественной и, походя, уничтожать память о погибших.

Не знаю, как у вас, а у меня в сердце тоже стучит метроном Ленинграда: тук-тук-тук — и часто-часто, как перед фашистским артобстрелом...

Анатолий Строев