Гроза двенадцатого года

История повторяется... Такой вывод приходит на ум всякому, кто пытается сравнить ход и логику двух Отечественных войн: 1812-го и 1941-1945 годов. Прежде всего, привлекает внимание почти мистическое совпадение дат. 22 июня 1812 года Наполеон зачитал своим войскам приказ о вторжении в Россию. И хотя переправа «Великой армии» через Неман началась только вечером 23 июня, а официальной датой начала войны с Бонапартом считается 24-е, что значат эти два дня в масштабах веков? По какому-то таинственному стечению обстоятельств, оба грандиозных вторжения начались на макушке лета, в самые длинные дни года.

Гораздо более фундаментально выглядит совпадение в расстановке сил. Поход Наполеона, как и поход Гитлера, был коллективным действием Объединённой Европы. Эпицентру агрессии противостояли только Англия на море и Россия на суше. Все остальные европейские нации были к тому времени уже объединены победоносным диктатором, и потому его перевес над русскими казался заведомо обеспеченным.

Армию Наполеона у нас принято называть армией двунадесяти (то есть двенадцати) языков. Вспомним, кто же участвовал в великом восточном походе, после которого Бонапарт мог смело провозгласить себя господином мира? Французы составляли не более половины «Великой армии», около 300 тысяч человек. Второй по численности нацией в контингенте агрессора были немцы. Более 110 тысяч немцев было навербовано в западной Германии, в так называемых государствах «Рейнского союза», активно поддерживавших Наполеона. Ещё 30 тысяч солдат выставила Пруссия, которую французский император принудил к союзу силой, сначала разгромив в 1807 году, а затем пообещав в награду за соучастие в «русской кампании» латвийские и эстонские земли. Такую же роль «союзника поневоле» играла побеждённая в 1809 году Австрия, выставившая против России 40-тысячный корпус.

В отличие от пруссаков и австрийцев, которые отправлялись на восток без всякого боевого задора, с огромным энтузиазмом присоединились к Наполеону поляки. Ещё бы, ведь французский император пообещал возродить Речь Посполиту в границах до Киева и Смоленска, и даже назвал предстоящий поход «второй польской войной». Пятый корпус «Великой армии» под командованием Юзефа Понятовского был укомплектован исключительно поляками, а всего в кампании приняло участие 90 тысяч подданных Герцогства Варшавского. Кроме того, когда «двунадесять языков» пересекли Неман, к ним примкнуло 20 тысяч литовцев, также мечтавших о возрождении Речи Посполитой.

Четвёртый корпус под командованием Евгения Богарне состоял из итальянцев. Вместе с итальянскими кавалеристами маршала Мюрата (по совместительству выполнявшего обязанности Неаполитанского короля) на Россию надвигалось 30 тысяч выходцев с Апеннинского полуострова. Ещё 12 тысяч вояк дала Швейцария, которая в то время именовалась Гельветической республикой и слыла маяком всевозможных свобод и прав человека. Из Иллирийских провинций в поход отправились 2 тысячи хорватов. А кроме того, в нашествии участвовал португальский легион плюс голландцы, бельгийцы и испанцы. Правда, гораздо больше испанцев и португальцев в то время вело партизанскую войну против Наполеона, и эти две нации вряд ли могли считаться его надёжными союзниками. Впрочем, как мы видим, даже без учёта маловерных испанцев, португальцев, австрийцев и пруссаков, воинство Наполеона было огромным и заметно превышало полмиллиона человек. Никогда — ни до, ни после 1812 года — Бонапарт не обладал такой огромной людской силой.

Здесь мы видим третье совпадение Наполеоновской эпопеи со Второй мировой войной: война с Россией потребовала от агрессора максимального напряжения сил и оказалась для него роковой. Но в самую короткую летнюю ночь 1812 года, когда сапёры Нея спешно наводили мосты для бургундской и вюртембергской пехоты, а всадники Понятовского выгоняли фыркающих лошадей на русский берег Немана, ничто не предвещало роковой развязки. На Русь надвигалась сила объединённой Европы, не сомневающаяся в собственном превосходстве. Непоколебимую самоуверенность нападающих поддерживали веские аргументы, прежде всего огромный экономический, финансовый, культурный потенциал Западного мира. Мы не могли противопоставить этим могучим факторам даже своей численности — русское демографическое чудо XIX века ещё не произошло, и население всей России тогда было сопоставимо с населением собственно Франции, не говоря уже о многочисленных и многолюдных союзниках и вассалах агрессора. Короче, все объективные предпосылки победы были на стороне Наполеона.

Так же, как и его незадачливый последователь в середине ХХ века, французский император рассчитывал на блицкриг. Современный историк Олег Соколов, анализируя секретные документы французского штаба, пришёл к выводу, что всю кампанию планировалось закончить за 20 дней. «Я иду в Москву и в одно или два сражения всё кончу. Император Александр будет на коленях просить мира. Я сожгу Тулу и обезоружу Россию», — бахвалился накануне восточного похода Бонапарт. Перевес изготовившейся к броску вражеской армии был настолько очевиден, что Пётр Багратион (так же, как и Георгий Жуков в 1941 году) от отчаяния предлагал нанести по французам упреждающий удар, но этот план (как и в 1941-м) был отвергнут высшим руководством страны.

Однако всё сложилось не так, как замышляли стратеги. После триумфального марша по дорогам Европы французская армада столкнулась с совершенно иной цивилизацией, где не действовали привычные для европейцев законы войны и мира. Несмотря на явно неудачное, едва ли не катастрофическое начало войны, русские не просили мира и не шли на переговоры. Наоборот, — чем глубже внутрь России проникала армия Наполеона, тем сильнее становилось сопротивление, тем плотнее сгущалась угрюмая решимость бороться до конца. «Я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу мирный договор», — заявил Александр Первый. И так думал не он один.

В России завоеватели впервые натолкнулись на тотальное сопротивление, когда мирное население в массе своей не признавало власти оккупантов. Если европейские бургомистры выносили торжествующим победителям ключи от городов, а обыватели спешили приспособиться к новым условиям с максимальной для себя выгодой, то на востоке нашествие словно проваливалось во враждебную пустоту. Русские предпочитали сжигать свои дома и уходить в леса, обрекая свои семьи на голод и холод, нежели подчиняться пришельцам. До сих пор не утихают споры о том, кто поджёг оставленную Москву: русские мстители или французские дебоширы, — но, как бы то ни было с истребительным пожаром, даже один только массовый исход горожан из Первопрестольной был внушительной демонстрацией общенародной непримиримости. Обезлюдевший город-пустыня, через несколько дней превратившийся в город-пепелище, шокировал привыкших к комфорту европейских солдат и внушил им суеверный ужас перед таинственной страной, которую невозможно покорить.

Русскую победу в кампании 1812 года также невозможно объяснить никакими европейскими классическим канонами. По большому счёту, мы не добились решительного успеха ни в одном из сражений: отступили после Бородинской битвы, отошли из Малоярославца, не удержали кольцо окружения на Березине. Но как в мозаике мастера множество угловатых осколков складываются в великолепную картину, так из множества внешне неудачных тактических боёв, осуществлённых войсками Михаила Кутузова, сложился грандиозный стратегический триумф. Как писал знаменитый военный теоретик Карл Клаузевиц: «...во всех боях французы оставались победителями; но если мы подведём итог, то окажется, что французская армия перестала существовать, а вся кампания завершилась полным успехом русских...»

Пытаясь принизить стратегическое искусство наших полководцев, европейцы до сих пор оправдывают свой провал лютыми русскими морозами и необъятными пространствами. Однако ссылка на морозы никак не может объяснить французского поражения. Осень 1812 года была на редкость погожей, и, когда Наполеон принимал решение отступать из Москвы (фактически, с этого момента кампанию можно было считать проигранной), его штабной «летописец», генерал Коленкур, отмечал в своём дневнике: «Октябрь стоит тёплый, словно в Фонтенбло». Морозы, ударившие, когда остатки «Великой армии» уже миновали Смоленск, принесли побеждённым дополнительные страдания и усугубили масштабы жертв, но никак не повлияли на общий ход войны.

Столь же неуместными выглядят сетования о чрезмерно удалённом театре военных действий, исключавшем нормальное снабжение французской армии. Да, французам было нелегко доставить ядра и порох из Лиона или Льежа на Березину. Но ведь русские арсеналы в Златоусте и Сестрорецке были отдалены от Березины и Смоленска не меньшими расстояниями, а от Лейпцига и Дрездена в следующем, 1813 году, — и подавно! Если руководствоваться законом длины коммуникаций, то русская армия в Европе была бы обречена на неизменные поражения, чего в действительности не происходило. Рассматривая проблему расстояний только со своей, европейской точки зрения, западные люди попросту боятся признать, что русские обладают неким недоступным им мастерством, позволяющим организовать эффективное снабжение войск (как, впрочем, и мирных хозяйственных объектов) на огромных, редконаселённых пространствах глубинной Евразии.

Безусловно, русские превзошли европейскую армию своей волей и своей способностью к самоотверженной, тотальной мобилизации физических и духовных ресурсов. Вот ещё одна удивительная параллель между событиями 1812 и 1941 годов: неожиданное превосходство русской армии по количеству единиц современной военной техники. Бесспорно, что Европа в начале XIX века (как и в первой половине века ХХ-го) была существенно богаче России и обладала значительно бóльшим промышленным потенциалом. Однако в войне с Бонапартом русские мастера смогли отлить больше орудий, чем пушкари всего европейского континента, и обеспечили своей армии перевес в плотности огня. Такая же закономерность (но в этот раз коснувшаяся не только артиллерии, но также авиации и танковых войск) повторилась в войне с Гитлером. Безусловно, обеспечить подобный перевес в производстве военных изделий можно было только ценой полного отказа от всяческих мирских благ, только ценой абсолютной ориентации экономики на нужды армии, на что европейцы попросту не способны были пойти.

Итог русского похода для Наполеона можно выразить двумя словами: сокрушительный разгром. Если прусские и австрийские контингенты, прикрывавшие фланги «Великой армии», сумели убраться восвояси с минимальными потерями, то из 550 тысяч солдат остальных «десяти языков» назад, за русско-польскую границу, вернулось немногим более 20 тысяч. Это была катастрофа. Мечта о мировом господстве Франции была навсегда похоронена в заснеженных русских полях.

Отечественная война 1812 года коренным образом изменила расстановку сил на континенте. Этот переворот сказался не только на перекройке границ, на перемещении воинских гарнизонов и на смене дипломатических предпочтений. Изменилось нечто большее: судьбы народов. В России начался демографический бум, позволивший русским более чем вдвое увеличить численный отрыв от крупнейших европейских наций. Франция, напротив, пережила демографическую стагнацию и в течение следующего столетия неуклонно превращалась из лидирующей европейской державы во второстепенную. Её место на континенте заняла Германия. Но это тема другого исследования. И фабула другой войны.

Впрочем, Западу не впервой, опираясь на своё финансово-экономическое и численное превосходство, строить планы покорения России. Нашествие двунадесяти языков — только звено в цепи вековой экспансионистской политики. И по этому поводу уместно вспомнить фразу, с которой начиналась наша статья: история повторяется...

Владимир Тимаков