Александр Щипков: На пороге мировой перестройки

На днях вышел в свет небольшой томик в светло-коричневой обложке с заглавием «Язык». В нём несколько статей о культурно-языковом пространстве современной России — о языке русской традиции, языке либерализма, современного искусства, о языке так называемой публичной истории. Эта книжка, возможно, единственный общественный проект в России, который продолжает традицию «Вех» и «Из-под глыб».

Сборник «Язык» завершает трилогию, написанную разными авторами за последние пять лет по следам сравнительно недавних общественных перипетий. До «Языка» увидели свет «Перелом» и «Плаха». Появление каждого из них становилось заметным событием в российской интеллектуальной жизни. Наш собеседник — составитель всех трёх книг доктор политических наук, писатель Александр Щипков.

— Александр Владимирович, с выходом сборника «Язык» новые русские «Вехи» увидели свет полностью, в виде трилогии. Сколько лет вы трудились над ней?

— У нас не было цели начать и закончить в какие-то сроки. Авторы отзывались на то, что происходило со страной в течение пяти лет, с 2012 по 2017-й. Это было совершенно спонтанно, как дыхание.

— Материалы сборников стали откликом на конкретные события?

— Да, но не только на те, что проходят в новостных лентах. В 2012-м стало понятно, что мы в шаге от начала больших изменений в стране и мире. Поэтому и сборник назывался «Перелом», и посвящён он был ревизии знакомых понятий — «интеллигенция», «консерватизм», «либерализм», «традиция», «справедливость», «солидарность». Нужен был новый взгляд на привычные вещи. Тогда нам казалось, что мы со своими идеями сильно опережаем события.

— Разве это было не так?

— Так оно и было до какого-то момента. Но в 2014 году время резко ускорилось, и нам пришлось догонять. «Плаха», вышедшая в 2015-м, писалась почти в режиме реального времени, одновременно с развитием украинского сюжета.

— Вы удовлетворены результатом, есть ощущение выполненного долга?

— Удовлетворён. У меня в последние годы наряду с выходом нескольких собственных книг развивался ряд проектов с другими авторами. Я тесно сотрудничал с кругом журнала «Тетради по консерватизму», в 2016 году мы вместе выпустили содержательный номер, в котором препарировали идеи одной из последних книг патриарха Кирилла. Делаю любопытный проект с такими яркими теоретиками, как М. Ремизов и Б. Кагарлицкий. Совместно с философским факультетом МГУ сегодня расписываем детали нового исследовательского проекта. Но именно трилогия «Перелом — Плаха — Язык» остаётся, может быть, моим самым любимым замыслом.

— Почему именно трилогия особенно вами любима?

— Трилогия «Перелом—Плаха—Язык» — это возможность прямого высказывания, что, на мой взгляд, очень важно. Публичное пространство в эпоху «информационной экономики» устроено так, что мышь не проскочит. Всякое высказывание должно иметь свою цену на рынке информации и быть частью рентабельного проекта. В противном случае вас никто не услышит.

— Как это можно изменить?

— Нравственные ориентиры должны быть отделены от денег и иметь приоритет. У нас этого нет. Поэтому патриотизм, сострадание, справедливость — это, увы, неликвидные вещи. И как бы мы ни рассуждали об этом, система просто отторгает то, что не приносит прибыль в кратчайшие сроки. Причём отторгает самым иезуитским способом, объявляя всё, что есть нежелательного, «тоталитарными комплексами», «популизмом», «имперской ностальгией», «алармизмом»... Есть длинный ряд слов и понятий, которые призваны табуировать такие вещи. Как раз в последнем сборнике «Язык» эти кодовые слова подробно разобраны как составные части господствующего дискурса. Этот идиоматический по сути язык как раз и играет роль запретительной инстанции, то есть цензуры.

— Но ведь прямого запрета не существует?

— Есть дискриминация по идеологическому признаку. Есть привилегия, эксклюзивное право воздействия на аудиторию. Всё это вкупе равнозначно запрету. Это механизм жёсткого контроля, который наименее критичная часть общества осуществляет сама над собой, как заключённые в тюрьме «Паноптикон» из книги Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать». Это дисциплинарный тип власти. Последняя часть нашей трилогии как раз и посвящена вопросу о том, как обойти ловушки, которые расставляет нам «чужая речь», как освободиться от «либерлингвы», как обрести свой собственный голос. Как, например, выйти за рамки порочного круга той модели национальной истории, которая нам долго навязывалась.

— И что вы для этого посоветуете?

— Например, перестать считать ХХ век неким временным разрывом, который якобы не может быть встроен в общую логику русской истории. Примечательно, что модель «разрыва традиции» применительно к недавнему прошлому нам навязывается сразу с двух сторон. Со стороны антикоммунистов, которые говорят об «ужасном прошлом», за которое надо бесконечно каяться и не мечтать о достойной пенсии, и со стороны коммунистов, для которых оно прекрасно, зато ужасно всё, что было до этого, — «проклятый царизм» и т. п.

— А как правильно?

— Нужно вынести вопрос морально-политических оценок за скобки общеисторического нарратива. ХХ век — это время проб и трагических ошибок. Просто надо уметь делать выводы. Плохое и неудачное отбрасывается традицией, хорошее сохраняется и передаётся.

— Что для этого необходимо?

— Например, следует дополнить ряд ключевых исторических дат, которые в учебниках и в массовом сознании определяют ход нашей истории. Этот список у нас прореженный, неполный. Например, 1612, 1703, 1812, 1861, 1905, 1917, 1941–1945, 1961, 1991. Но это ведь далеко не всё. Где, например, годы церковного раскола и Крымской войны? Где 1914-й, 1939-й, 1993-й, 2014-й? Если вы выстроите другую шкалу, вы и историю увидите по-другому.

— Что значит по-другому?

— Более реалистично, как нечто целостное и непрерывное. Тогда, например, будет понятно, что несколько войн — Первая мировая, Гражданская, Финская, Великая Отечественная — для нас, русских, части одной большой войны. Которая в другом режиме продолжается до сих пор. И хотя мы пока проигрываем, нам удалось закрыть внутренний фронт. В 2014-м гражданская война перестала быть частью процесса, она завершилась примирением «белых» и «красных» в рамках крымского консенсуса.

— Трилогия была нужна, чтобы рассказать об этом?

— Да, в том числе и об этом. Но просто сказать мало. Не обо всём, но о многом говорилось и раньше, до нас. Важно было сказать это по-другому, на другом языке, изменить правила и повестку разговора. Ведь язык — это прежде всего система правил, причём не только правил речи, но и правил поведения. Мы говорим с его помощью, но и он говорит «нами». Как сказать и что сказать — во многом одна и та же проблема. Язык — такой же социальный институт, как правовая система или УК. Поэтому за чистотой языка очень важно следить, а мы этим пренебрегаем. Вот «Язык» и посвящён тому, как можно выскользнуть из тисков фальшивого дискурса и обрести возможность свободного общения, прямого высказывания.

— В этом и заключается смысл подзаголовка «Сборник статей о становлении русского дискурса»?

— Совершенно верно. Слово «русский» ведь долгое время было маргинализировано и отчасти табуировано. Но уже сейчас за него идёт жёсткая борьба: в будущем тот, кто сможет представлять русских, получит в свои руки громадный исторический ресурс. Надеюсь, это будут здравые и ответственные люди, а не те, кто ходит с уточками и носит на голове кастрюли.

— Что нас ожидает впереди?

— Мировая перестройка. То же, что происходило с СССР в конце 1980-х, только теперь перед кардинальными изменениями стоит мир Запада. Сегодня предпринимаются отчаянные попытки заморозить этот процесс, достаточно посмотреть, что происходит внутри США. Но логику истории невозможно обмануть или повернуть вспять, она своё возьмёт. И то, что система будет меняться, — это очевидно. Это вопрос времени, а не факта. Весна истории в любом случае состоится. Обещаем.

Беседу вёл Сергей Володин