Ровно 150 лет назад был отпечатан первый русский перевод «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса. О том, как эта брошюра повлияла на развертывание революционного движения в Российской империи, о трансформации учения основоположников в Советском Союзе и в нынешнем глобальном мире «Культуре» рассказал политический философ, заместитель главы Всемирного Русского Народного Собора Александр Щипков.
культура: Какова роль этой работы Маркса и Энгельса в истории нашей страны?
Щипков: Я бы не преувеличивал значение «Манифеста» для России. В литературном отношении этот документ довольно сильно написан. Но не надо воспринимать его как некий сакральный текст, волшебным образом запустивший какие-то социальные сдвиги. Все ровно наоборот — логика социальных процессов породила и сам марксизм как явление, и «Манифест».
Марксизм возник в лоне протестантской культуры как ее частичное отрицание. С теологической точки зрения это своего рода неудавшаяся попытка «повторной Контрреформации», ведь марксизм декларировал: а) отмену частного присвоения ссудного процента, в свое время легализованного Мартином Лютером; и б) отказ от протестантской идеи религиозно-социальной «избранности» (в марксистском словаре — «социального неравенства»).
С этой точки зрения программа марксизма — попытка соединить евангельские ценности любви и равенства людей перед Богом с теологемой всеобщего Прогресса, столь характерной для протестантского мира, — но при этом отказавшись от исторической религии.
Идея общества с социальной справедливостью и системой политической защиты этого курса не может быть монополизирована марксизмом. Это вообще естественная идея, особенно для христианина. Неестественно обратное: закон джунглей и принцип выживания сильнейшего. Но ведь об этом не только марксисты говорили. Есть школа мир-системного анализа, есть «теология освобождения», есть радикальное кейнсианство, есть социально-политическая программа «радикальной ортодоксии» Джона Милбанка. Есть и в России альтернативные мнения, но не буду называть их, чтобы не прослыть политическим пиарщиком.
Противоестественность и конечность либерального капитализма — явление объективное. Мнение марксистов к этому ничего не добавляет. Саморазрушение капитализма — вопрос времени. Коммунисты попытались подтолкнуть этот процесс, но не справились — получилось у них криво и кроваво.
Отождествлять марксизм и антикапитализм — это стереотип. Другой стереотип связан с запретом на частную собственность. Надо помнить, что она была до капитализма и возможна без капитализма. Капитал — особое качество денег, а самодержавие капитала (в том числе финансового) — явление, не тождественное наличию частной собственности. Важным отправным пунктом в развитии финансового капитала и капитализма стала легализация ростовщичества в ходе Реформации Мартином Лютером. Это закономерная сцепка.
культура: Современные марксисты считают, что «Манифест» направил революционное движение от слепого терроризма к системной борьбе за власть. Так или это?
Щипков: «Манифест» сам по себе ничего и никуда не мог направить. Это же не священная скрижаль. Он — побочный продукт усилий по созданию коммунистического интернационала.
Вспомните трения в рамках Первого интернационала марксистов с русским революционером Михаилом Бакуниным, который пытался развернуть там свой анархистский проект, отрицавший государство. Кстати, первый русский перевод «Манифеста» был выполнен как раз Бакуниным — и, как считают марксисты, с некоторыми искажениями, которые потом исправил Плеханов.
культура: Заострим вопрос: кровавый характер большевистского режима — прямое следствие марксизма?
Щипков: Революционный террор и репрессии придумали не марксисты и не большевики, они были просто талантливыми учениками. Надо все-таки помнить, что гильотину изобрели французы в ходе буржуазной революции, а концлагеря — британцы в ходе англо-бурской войны.
Капитализм пробивал себе дорогу не менее кровавыми способами, чем социализм. Капиталистические сверхдержавы выросли на торговле «живым товаром». Десятки тысяч людей перевозили, как скот, для работ на плантациях Нового Света. В Англии крестьян насильно сгоняли с земельных наделов, чтобы отнять землю под разведение овец, потому что капиталистический глобальный рынок требовал поставок шерсти. Согласно Акту о наказаниях бродяг и нищих 1597 года, вернувшиеся из принудительного изгнания, подвергались смертной казни. А чего стоят сверхприбыли на опиумной зависимости Китая? Почему мы всё это боимся назвать словом «тоталитаризм»? Это, разумеется, не оправдывает репрессии советского времени, как одно преступление не оправдывает другое преступление. Но видеть полную историческую перспективу необходимо.
культура: Не странно ли, что самые крупные всходы марксизм пустил именно в России? Ведь сами основоположники нашу страну не любили, боялись, высмеивали в своих произведениях.
Щипков: Маркс и Энгельс зачастую сами противоречили собственной классовой теории и впадали в расизм — говорили, например, о «реакционных народах», особенно славянах, в частности о русских. Это обычный западный расизм, выросший на протестантской культуре. Генетические особенности данной культуры марксисты не преодолели в целом ряде отношений (хотя кое в чем честно пытались), в том числе и в этом. Отсюда и русофобия. Не случайно тот же Бакунин, помимо анархизма, продвигал идею союза славянских народов и спорил с марксистами.
Обратите внимание — русофобию наши советские «интернационалисты» в полной мере переняли у марксистов, назвав саму идею русскости «великодержавным шовинизмом». Русские были дискриминированы в СССР. Антирелигиозная политика била в первую очередь по православию. А сейчас бывшие национальные окраины возлагают вину за репрессии именно на русских, на тех, кто больше всех пострадал. Возникает ощущение, что большевики и нынешние антикоммунисты — это люди из одного лагеря, меняющие дресс-код. Возникает вопрос: в политической ли идеологии дело или в более глубинных мировоззренческих ориентациях?
культура: Популярно и мнение, что Сталин создавал «красную империю», лишь прикрываясь марксистскими догмами. Вы согласны?
Щипков: Скажу больше: и ленинская часть советского проекта имела не так много общего с марксизмом. Понятно, что и дальше марксизма не «прибавилось». Марксизм в мировом масштабе начал быстро сдуваться — проект мировой революции по-тихому был свернут. Постоянно звучавшая в позднесоветский период идея «мирного сосуществования двух систем» — это же явная ересь с точки зрения классического марксизма. Заметьте — европейские молодежные бунты 1960-х СССР не поддержал. Брежневский СССР — скорее, консервативное этатистское государство с формальной идеологией. Ну, и роспуск СССР был осуществлен на уровне высшего советского руководства.
культура: Насколько актуально учение Маркса сегодня? Есть мнение, что западная экономика выживает лишь благодаря включению элементов планового хозяйства.
Щипков: Управляемая экономика есть всегда, об этом как о «непрозрачных зонах» рынка писал, скажем, Фернан Бродель. Не случайно советскую экономику в мире воспринимали как мегакорпорацию, которая производит тысячи видов товаров. Вот санкции или стремление заставить качать газ через Украину вопреки экономической логике — разве это не политическое вмешательство в рынок? Западная экономика выживает отчасти за счет заполнения бывшего пространства социалистической экономической зоны. Но в большей степени — за счет создания системы накачки спроса и экономики неограниченного кредита в 1980-е, что подкреплено неограниченной же эмиссией. Понятно, что это отодвигает, но не отменяет момент кардинальной перестройки господствующей социально-экономической модели.
культура: А что Вы думаете о китайском эксперименте, соединяющем политическую власть компартии и рыночные отношения в экономике?
Щипков: Секрет «китайского экономического чуда» чрезвычайно прост. Национальный капитал для китайского правящего класса важнее глобального, и ему обеспечена политическая поддержка. Если бы так действовали в России, у нас тоже было бы «русское экономическое чудо».
культура: Другой аспект марксизма — тотальное раскрепощение личности, освобождение от христианской морали, семейных ценностей, национальной культуры — мы также наблюдаем сегодня в западном мире. Выходит, правы апологеты: марксизм актуален, причем он гораздо живее, чем, например, лет тридцать назад? Что может Россия противопоставить подобным неомарксистским трендам?
Щипков: Эмансипация XIX века переродилась в трансгуманизм XXI века. Неомарксизм дал себя поглотить, стал частью либерального мейнстрима. У нас это видно по тому, как КПРФ прислуживает либеральной псевдооппозиции, негласно консолидируется с ней. Это закономерный сценарий: ведь и либерализм, и марксизм — продукты протестантской культуры, у них общие корни. Противопоставить такому вот либерал-марксизму можно только любовь к традиции. Альтернатива только одна — справедливое общество и государство социальных гарантий, выстроенные в традиционалистской (консервативной) логике.
Все революции одинаково разрушительны — и буржуазные, и социалистические, и ультраправые «оранжевые». Мы или отвергаем их все, или допускаем — тоже все. Избирательный подход здесь невозможен.
И еще, это очень важно. Классовая борьба — ведь тоже форма «естественного отбора» и «тотальной конкуренции». Если эта философия «естественного отбора» не отрицается в рамках капитализма, то почему она отрицается в формате социализма? Иными словами, критика марксизма не может быть социал-дарвинистской и либерально-капиталистической, это лицемерие. Такая критика может проводиться только с нравственных, ценностных, в том числе религиозных, позиций. И марксизм, и коммунизм можно и нужно критиковать вместе со всей культурной матрицей протестантского модерна, из которой они так и не смогли вырваться.
Критика либерального капитализма христианами должна быть именно христианской. Традиция критики денежного общества и эксплуатации в христианстве существует. В первую очередь следует указать на школу Иоанна Златоуста, для которой идея социальной справедливости одна из магистральных. Вообще сакрализация «экономической необходимости» не оправданна с христианской точки зрения, как и любое идолопоклонство. Экономика должна служить интересам человека, а не человек интересам безличной экономики или экономических субъектов.